Дороги веков

Что это — шлифовальный камень для заточки топоров, долот, шлифовки костяных орудий? Нет, вероятнее всего, это была зернотёрка, с помощью которой перемалывали, перетирали семена, мелкие орешки, зёрна и корешки съедобных растений — перетирали методично, круговыми движениями, как ещё на моей памяти под Москвой во время войны, а в северных деревнях кое-где и сейчас на домашних ручных мельницах перемалывают зерно на муку. Если бы камень использовали в древности как шлифовальную плиту, следы стирания песчаника были бы не круговыми, а прямолинейными.

В каждой из этих находок, взятых в отдельности, не было ничего необыкновенного. Всё это найдено было не сразу, открываясь постепенно в течение трёх последних дней, но теперь, когда я свожу их всё воедино, они как бы преображаются.

Очерчивая площадь раскопа, на которой эти предметы найдены, я оказываюсь в жилище древнего переславца, разрушенном или покинутом тысячелетия назад. Вот оно: в очажной яме горит костёр, рядом вкопан в песок большой глиняный котёл, в котором варят еду так же, как до сих пор на Псковщине, по деревням Калининской области, в лесной глухомани Вологодчины и на Северной Двине варят пиво, опуская специальными деревянными лопаточками в котёл с суслом раскалённые на огне камни… Тут же рядом зернотёрка, а скребки, обломки долот и прочих каменных инструментов отмечают места постоянных обитателей этого жилища.

Ну, постоянных — не совсем точно. Я не вижу здесь следов от столбов, пол самого жилища не углублён в грунт, а древняя роза ветров могла возникнуть только при одном условии: если очаг внезапно оказывался под открытым небом, и налетевший ветер выдувал пепел и золу, ещё не прибитые дождями… Поэтому скорее всего здесь стоял вигвам, типи, чум или подобие палатки-куваксы, которой ещё в начале нашего века пользовались саамы во время летнего кочевья.

Вот и сделан первый, самый главный шаг — шаг в прошлое. Следы человека всегда приводят к его жилищу, к тому пространству, которое человек перестраивает, преобразовывает для своего быта. Он вычленяет это пространство из окружающей природы, кладёт на него неизгладимую печать своих потребностей, занятий, вкусов, как бы развёрнутую проекцию своей внутренней жизни, и, внимательно осматриваясь, стараясь ничего не упустить, восстанавливая былую взаимосвязь между оставленными человеком вещами, мы постепенно начинаем проникать в давно минувшее и всё же реально существующее время.

Ступив на «дневную поверхность» древнего берега Вёксы, мы увидели только верхний его — времени — «срез», и теперь по мере снятия лопатами тонких слоёв песка мы идём навстречу его течению, к истокам событий. Ведь и этот временной «срез» жилища — всего только финал, плоскостная двухмерная картинка.

А что было перед этим?

Оказывается, много всего. Иногда я начинаю сомневаться, существует ли на самом деле случайность? Или это наше незнание и слепота защищаются сами от себя таким всеобъемлюще равнодушным словом?

Случайными казались в развале сосуда чужеродные черепки. Но, оказывается, донце этого второго сосуда лежит под донцем первого, предшествуя ему в жилище. А под его остатками, в свою очередь, мы находим черепки и донце третьего, самого раннего сосуда, который был поставлен человеком в эту яму, выкопанную им возле очага. Так происходит не только с сосудами. Под плитой зернотёрки тоже оказалась ещё одна подобная же плита, только гораздо больше сработанная и разбитая пополам. Её не выбросили, она послужила фундаментом для последующей, потому что обитатели этого жилища умели беречь и ценить всё то, во что был вложен труд человека.

Теперь можно взглянуть на находки уже под иным углом зрения. Они обрели протяжённость во времени, обрели перспективу, и я вижу, что первоначальная догадка была правильной.

Да, рядом с сосудами и очагом стояла именно зернотёрка, а не шлифовальная плита, иначе зачем было заменять разбитую плиту песчаника целой? К тому же для шлифовки в то время, как правило, употребляли розовый песчаник, более плотный, мелкозернистый, тогда как для растирания семян и зёрен требуется крупнозернистая фактура камня, вроде того, что идёт на мельничные жернова. И жилище должно было быть временным, съёмным. Человек, которому полюбилось когда-то это место на берегу Вёксы, возвращался сюда со своей семьёй — а может быть, родом? — в течение трёх летних сезонов, каждый раз заменяя разбитый за зиму глиняный котёл новым и водружая над старым очагом лёгкий каркас из шестов, покрываемый шкурами или слоями берёсты.

Вот вкратце то, что можно назвать «историей одного очага».

Жаль, конечно, что в сухом песке дюны не сохранились ни кость, ни дерево. Органические остатки исчезают бесследно, и потому нам трудно сказать, на кого именно охотился во время своих посещений этот человек, какую рыбу ловил и какие при этом употреблял орудия. Но всё же кое-что из этого можно будет предположить достаточно точно. В первую очередь потому, что при помощи палеографов мы сможем детально представить окружавшую тогда человека природу — состав и вид леса, растений, а стало быть, и населявших его птиц и животных. Под черепками от горшков, под плитами зернотёрок в неприкосновенности сохранилась пыльца именно тех деревьев, кустарников и трав, которые цвели во время этих летних сезонов, поскольку они не перемешались с более ранними и более поздними пыльцевыми зёрнами. Ну а что касается точно времени, когда всё это было…

Лишь только на раскопе начали открываться очажные ямы, была объявлена «охота» за угольками.

Возраст предмета, найденного в раскопах, время отложения того или иного слоя — больной вопрос для каждого археолога. Чтобы определить возраст возможно точнее, придумано много способов, подчас виртуозных и хитроумных, но собственно археологический метод, как его ни разнообразить, сводится к построению различного рода «цепочек» из предметов, восходящих к классической древности, как-то Рим, Греция, или к древнейшим восточным цивилизациям, в которых уже появилась письменность.

Вот, например, в Трое, воспетой Гомером и найденной Г. Шлиманом, или в Уре при раскопках найден бронзовый топор достаточно характерной формы. Время его создания может быть установлено по одновремённым ему письменным документам, содержащим дату, — папирусам дипломатической почты древнеегипетского двора или по обожжённым глиняным табличкам с клинописными текстами. Но такой же точно топор, или очень близкий ему, оказывается, найден на Кавказе при раскопках погребения или, допустим, в культурном слое древнего поселения. Ясно, что в таком случае вещи, вместе с которыми топор был найден — украшения, сосуды, орудия труда, оружие, — одновремённы ему и автоматически получают ту же дату. Теперь они сами уже оказываются датирующими предметами, действующими наподобие лакмусовой бумажки, и когда сходные с ними вещи — скажем, костяная булавка, подобная той, что была найдена в погребении с топором на Кавказе, или кинжал — археологи обнаруживают ещё дальше на севере, под курганом на Средней Волге, в каменной гробнице в Прикарпатье, новый комплекс предметов определяется возрастом булавки или кинжала, а стало быть, и переднеазиатского топора.

Подобные цепочки могут быть и короткими и длинными. Они ветвятся, пересекаются, уточняя друг друга во времени, порождают новые ответвления и в конце концов могут приводить к достаточно серьёзным ошибкам из-за схожести разновремённых вещей.

Теперь на помощь археологии пришли естественные науки, в первую очередь геохимия, создавшая радиоуглеродный анализ, для которого требуется органический материал — дерево, материя, кость, даже простой древесный уголь, сохраняющийся тысячелетиями в древних очагах.

Как ни странно, именно археология связала настоящее с прошлым, эпоху первобытности — с последним словом науки о материи, человека — с космосом. И огонь, зажжённый Прометеем, одетым в звериную шкуру, сохранил до наших дней память о пылающем костре мироздания…

Образ? Да, конечно. Но в каждом таком образе есть реальная основа. Как всё сложное, радиоуглеродный метод определения возраста прост в своей идее, но возникнуть он смог лишь тогда, когда догадка о связи всего живого на Земле — её биосферы — с космосом стала аксиомой.