Дорогой длинною

– Ночь-полночь, чяялэ… Пойду-ка и я. Варька, вы долго ещё сидеть будете?

– Иди, - отозвалась Варька.
– Лачи рат^[81].

Кузьма ушёл. Когда за ним закрылась дверь, Данка тяжело опустила голову на руки. Свет лампы дрожал на её выбившихся из-под платка волосах.

Варька молча смотрела поверх её головы в тёмное окно. Обе молчали. За печью негромко шуршали тараканы.

– Спасибо, пхэнори, - наконец, хрипло сказала Данка.
– Не думала, что ты…

Спасибо. Не забуду.

– А мы-то все думали, что ты тогда утопилась.
– медленно, по-преж-нему не глядя на неё, сказала Варька.
– Одежду на берегу нашли…

– А я и хотела.
– усмехнулась Данка.
– Если бы не Симка, - утопилась бы, точно…

– Симка - это младшая ваша?..

– Ну да, сестрёнка. Восьмой год всего, а лучше их всех… - кривая, ненавидящая усмешка снова скользнула по Данкиному лицу.
– Она мне, когда ночь спустилась, узел с вещами и краюху хлеба принесла. И - бегом назад, в шатёр, пока отец не заметил… Я полежала до утра, кровь чуть унялась, уже вроде не так больно было. Зашла в реку, отмылась, переоделась… А потом смотрю – отцовы телеги уезжают. Весь табор ещё стоит, ночь-полночь - а они уезжают!

Я уж поняла почему. И такая злость взяла! Ведь мать ко мне не подошла даже!

И сёстры - кроме Симки, но она дитё ещё, не понимает… Я и подумала - вот вам всем назло не утоплюсь! Жить буду! Хоть как, но буду, не дождётесь!

Переоделась в чистое, рванину на берегу бросила - и пошла потихоньку…

– Слушай.
– Варька, резко повернувшись, посмотрела на неё.
– Я тебе, конечно, не судья. Но зачем ты до свадьбы-то довела? Коль уж был грех - сбежала бы загодя, знала ведь, что всё так будет. Ты ведь цыганка, понимать должна.

Данка взглянула исподлобья сухими злыми глазами, но ничего не сказала.

Варька понизила голос:

– Скажи мне, это… Илья был? Брат мой был?

– Нет.

– Нет?

– Нет, нет, нет!!!
– вдруг отчаянно выкрикнула Данка, и Варька невольно оглянулась на прикрытую дверь.
– Да знала бы ты!..

– Скажи - и буду знать.

Данка закрыла лицо ладонями. Помолчав, заговорила снова, и по её сдавленному голосу непонятно было - плачет она, или смеётся.

– Знаешь, если бы Илья, то не так обидно было бы. Я ведь его любила… Мне двенадцать лет было - а я его уже любила! Только он не захотел… Ну, бог с ним, я не навязывалась. Если б это он был - я бы так и сделала, как ты говоришь, сбежала бы из табора, и всё. И своих бы всех не опозорила, и сама здоровее бы была. А то отец об меня весь кнут измочалил, через месяц только и поджило… Беда-то в том, что никого не было. Не было никого.

Сначала Варька непонимающе смотрела на неё. Потом нахмурилась, сказала, глядя в сторону:

– Знаешь, ты лучше совсем молчи. Не хочешь говорить - не надо, право твоё, но и не ври мне.

– А я и не вру!
– вдруг оскалилась Данка. Рывком выдернула из-за пазухи какой-то свёрток, с размаху бросила его на стол:

– Вот! У сердца ношу, для памяти! Любуйся!

Варька протянула было руку - но Данка, опередив её, сама неловко, дёргая, размотала грязную тряпку и сунула Варьке чуть не в лицо скомканный лоскут.

– На! Гляди!

Варька взяла тряпку у неё из рук, расстелила на столешнице. Это был неровно вырезанный из нижней сорочки кусок полотна, весь испачканный какими-то бурыми пятнами.

– Это же кровь… - Варька растерянно подняла глаза.
– Что это, девочка?

– Верно, кровь!
– оскалилась Данка.
– Моя!

– Но…

– Я сама это сделала. Через неделю, уже когда в Рославле была.
– Данка медленно опустила руку на лоскут ткани, глядя на бурые пятна остановившимися глазами.
– Понимаешь, цыгане, конечно, всякое там про меня кричали… но я-то, я сама-то знала, что чистая! Что ни с кем, никогда… Ни с Ильёй, ни с кем другим. И сама всё сделала. На постоялом дворе. Гвоздём.

Варька, задохнувшись, поднесла руку к губам. Данка снова искоса взглянула на неё, криво усмехнулась:

– Не поверишь, кровь фонтаном брызнула, я перепугалась даже. На три свадебных рубашки хватило бы.

– Больно тебе было?
– только и смогла спросить Варька.

– Да… - Данка бережно свернула лоскут, снова спрятала его в тряпку, убрала за пазуху.

– Так что же это, выходит, Мотька…

– Сопляк ваш Мотька!
– с ненавистью сказала Данка.

Лампа на столе вдруг замигала и погасла. Серый свет осенней луны из окна упал на лицо Данки. Варька молча смотрела на неё. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худые плечи, напоминали прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?

– Что же ты молчала, девочка? Там, на свадьбе?

– Я молчала?
– взвилась Данка.
– Я молчала?! Да ты что, не слышала, как я тогда голосила?! Я же у него в ногах валялась, у него, у Мотьки…

Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня!
– её подбородок вдруг задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол.

Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.

– Он мне и договорить не да-а-ал… С перины - на землю, кулаками, ногами… Потом - к гостям выкинул… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом оказалось, что она - чистенькая. И рубашка чистая. А я ничего не пойму, валяюсь на земле, реву… вокруг цыгане галдят… – она вдруг яростно ударила кулаками по столу.
– По закону им понадобилось, по обычаю! Сукины вы дети, законники, чтоб вам всем передохнуть, почему не проверили меня?! Почему бабок ко мне не послали, почему ничего, как положено, не сделали?! Да Стеха бы лучше этого мужа недоделанного всё обстряпала! Уж если я с гвоздём своим умудрилась, так она б тем более!..

А вы?!. Даже слушать меня не стали, ироды!!!

– А ты почему всю свадьбу проревела, дура несчастная?!
– взвилась и Варька.
– Что ещё людям думать было, на твою морду зарёванную глядя?!

– Ах, ты не знаешь, милая, почему?!.
– вскинувшись, оскалилась Данка.

– Я знаю! Илья знал! А другие?! А твоя родня, а Мотькина?!. Им откуда знать?!. Ох, да что ж мы с тобой орём-то на всю хату… - Варька умолкла, испуганно огляделась, но в тёмном доме было тихо.

Данка протяжно всхлипнула, вытерла слезы. Не глядя на Варьку, вяло махнула рукой:

– Дэвлалэ, да зачем я тебе-то про это говорю… Всё равно не веришь. Мне мать с отцом, муж, сёстры не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо и на том, что сразу из дома не выкинула. Утром, клянусь, уйду.

– Да подожди ты!
– Варька тронула её за руку.
– Как же ты… одна?

– Да так… В Рославле недели две жила, потом - в Ростове. Там и придумала вдовой назваться. А что? Платком чёрным повязалась, и готово дело.

Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Ростов приехал. Я их как на базаре увидала - Корчу, Илью, Стеху, - обледенела вся! И домой не зашла - сразу прочь кинулась! Добралась до Калуги, там пожила. Потом - в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Всё боялась - вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Потом в Москву подалась.

Завтра в Ярославль поеду. Там, даст бог, и прозимую как-нибудь.

– Тяжело одной?

– Ничего.
– коротко сказала Данка. И умолкла, уткнувшись острым подбородком в кулаки.

Луна ушла из окна, стало совсем темно. Варька снова зажгла лампу. Данка подняла голову, протяжно вздохнула.

– Ладно… Пойду я в Таганку. Прощай, Варька, не поминай лихом. Да этому вашему… Дмитрию Трофимычу не говори ничего. Видно, что хороший мужик.

Уж как хочет, чтоб я в хоре пела… А мне только этого не хватало.