Дорогой длинною

Из Ветошного Данка пошла в Столешников переулок, в известный извозчичий трактир. Кузьма, пользуясь толкотнёй и шумом, прошёл прямо вслед за ней и увидел, что Данка привычно, словно часто бывала здесь, прошла между столами и поздоровалась с буфетчиком, как со старым знакомым.

Тот поклонился ей и, отвечая на короткий Данкин вопрос, пожал плечами.

Данка вздохнула, кивнула и пошла к выходу. Мимо Кузьмы, застывшего в двух шагах от дверей, она прошла не поднимая глаз и не заметила его. И, когда он пошёл вслед за ней к Триумфальной площади, не почувствовала, не обернулась.

Час шёл за часом. Солнце уже не пекло, как в полдень, тени стали длиннее, жара ослабла, день клонился к вечеру, а Кузьма всё ещё не видел конца этим хождениям. С Триумфальной площади Данка прошла на Лубянку, затем - на Сретенку, затем - на Сухаревку, куда сам он собирался с утра, но орущий толкучий рынок ей, видимо, был не нужен, потому что Данка продолжала бродить из трактира в трактир. Долго она нигде не задерживалась, входила внутрь, задавала какой-то вопрос, получала отрицательный кивок или пожатие плечами от буфетчика, - и выходила вон, чтобы через несколько минут зайти в следующее заведение. Через какое-то время Кузьма обнаружил закономерность: Данка заходила лишь в те места, которые имели сомнительную репутацию: торговали дешёвым, плохим вином, впускали гулящих девиц, допускали карточную игру. "Ведь так и до Хитровки дойдёт".

– подумал Кузьма, и, словно в подтверждение его опасений, Данка повернула в сторону Китай-города, на Солянку. Там уже были совсем нехорошие места, Хитров рынок был полон воровских притонов, заходить туда порядочным людям было опасно даже днём, и Кузьма ускорил шаг, стараясь не выпускать из виду Данкино платье. У него уже давно гудели ноги, страшно хотелось есть, но Данка, казалось, ничуть не устала и продолжала идти ровно и уверенно, словно собиралась исследовать трактиры до позднего вечера. "А потом ещё в ресторане петь всю ночь будет!

Сумасшедшая баба…" - волновался Кузьма, не понимая, что означают эти упорные поиски. Ищет свою родню, цыган? Шла бы тогда на Конную площадь… Любовника завела? Но что же это за любовник, которого по босяцким кабакам днём с огнём не сыщешь? Почему-то ему в голову не пришло догнать Данку и прямо спросить о причине этой прогулки. И только когда Данка решительно пошла вниз по Солянке, к Яузе, где уже мелькали грязные хитровские дома, пропадающие в вонючем тумане, он перешёл с шага на бег и быстро нагнал жену.

– Данка!

Она обернулась. Кузьма увидел усталое лицо, выбившиеся из-под шляпы волосы, глаза, в которых, не было ни страха, ни удивления.

– Ты?
– хрипло спросила она, замедляя шаг.
– Ты здесь что делаешь?

– Это ты что здесь делаешь?! Куда тебя прямо на Хитров несёт? Зарежут не глядя! Поворачивай, идём домой!

Кузьма был уверен, что Данка не послушается, но она, подумав о чём-то, кивнула и, развернувшись на полпути, без единого слова пошла рядом с ним обратно к Китай-городу. Кузьма искоса поглядывал на жену, заметив, как сразу же изменилась её походка: из спорой, неутомимой стала медленной и тяжёлой, как у старухи. Вскоре Данка и вовсе остановилась, села на ступеньку магазина и, не обращая ни капли внимания на любопытные взгляды прохожих, стала снимать ботинок.

– У, как ногу натёрла… Каторга с вашими башмаками, будто в колодке нога!

Кузьма посмотрел и поморщился: пятка Данки действительно была стёрта до крови, размазавшейся по чулку и испачкавшей ботинок изнутри.

– Куда ж ты, дура, ходила-то с таким?..

– Да вот не чуяла ничего, покуда ты в меня не вцепился!
– огрызнулась Данка. Ботинок она больше надевать не стала; вместо этого стянула и второй и зашагала по тротуару в одних чулках. Кузьма молча шёл рядом и лишь на Тверской решился спросить:

– Кого искала-то?

– Тебе что? Человека искала.

– Цыгана? Родню?

– Нет.

– А кого?

– Вот ведь банный лист к заду прилип!
– рассвирепела Данка.
– Что, прости господи, привязался? Я же тебя не спрашиваю, где тебя четыре дня носило!

– А ты спроси!
– заорал и Кузьма.
– Я тебе скажу!

– Очень надо, я и без тебя знаю!
– Данка яростно швырнула на тротуар ботинки, которые несла в руках, и ускорила шаг. Кузьма догнал её уже на Садовой.

– Постой… Послушай! Данка! Ну, что ты, ей-богу… Да подожди ты!
– он схватил её за руку.
– Да можешь ты мне хоть что-то сказать, в конце концов?!

Жена ты мне, или нет?!

Данка повернулась к нему с потемневшим от бешенства лицом, чёрные, сощурившиеся до щёлок глаза плеснули вдруг такой лютой ненавистью, что Кузьма выпустил её руку. Но Данка остыла так же мгновенно, как и вышла из себя. Устало вздохнула, остановилась, махнула рукой и… села вдруг по-таборному, скрестив ноги, прямо под обшарпанным забором доходного дома. Взметнувшаяся пыль щедро осыпала подол её чёрного платья, но Данка, казалось, и не заметила ничего.

– Ты чего?
– испугался Кузьма.
– Совсем, что ли, устала? До дома два шага осталось… Данка, не отвечая, смотрела на него снизу вверх - без гнева, спокойно, серьёзно. Растерянно глядя на неё, Кузьма в который раз подумал: как же хороша, проклятая… Выбившиеся из-под сползшей назад шляпы волосы вьющимися прядями падали Данке на лицо, чёрные глаза сильно блестели, словно она собралась плакать, на губах застыла странная, горькая улыбка.

– Ну, что ты так смотришь… Сядь. Сядь, послушай меня.
– глухо, отвернувшись в сторону, сказала она, и Кузьма медленно, не сводя глаз с жены, опустился рядом.
– Я тебе лучше скажу, может, угомонишься. Я ведь уйду скоро, а тебе как-то жить надо будет.

Говорила она недолго, каких-нибудь пять минут, - монотонно, негромко, без интонаций, словно читая вслух надоевшую книгу. Кузьма слушал, глядя в землю, чувствовал, как ползут по спине горячие мурашки. Молчал.

Данка рассказывала о давнем, холодном зимнем дне, о сутолоке и духоте извозчичьего трактира в Волконском переулке, о рассыпанных по столу картах и монетах, о наглых глазах черноволосого парня с польским акцентом, о поднявшейся драке, о крепкой руке, схватившей её за запястье, и о бегстве переулками, прочь от гама, ругани и погони.

– … а вечером он в ресторан пришёл. Дальше ты и сам видел.

– Кто он, знаешь?
– спросил Кузьма. Спросил просто, чтобы не молчать.

Сердце вдруг стиснула острая боль, такая, что захотелось зажмуриться и, как в детстве, зареветь. Но Данка по-прежнему смотрела в сторону и ничего не заметила.

– Жулик карточный. Казимир Навроцкий его зовут. Больше ничего не знаю. Ни где живёт, ни сколько лет, ни куда делся.

– Может… ты ему и без надобности вовсе?
– задав этот вопрос, Кузьма запоздало спохватился: не надо было, сейчас она зайдётся опять. Но Данка только криво усмехнулась и вытерла ладонью одинокую слезинку.

– Может. Но я ведь наверное не знаю. Вот, хожу, ищу. Со мной уж во всех трактирах здороваются, в лицо узнают, а его с зимы так никто и не видал.

Кто знает, уехал, что ли…

– Так куда же ты собралась?
– с напускным равнодушием поинтересовался Кузьма.
– Если б хоть за ним следом, так ещё понятно… А так, ветра в поле искать, зачем? Тебе, наоборот, лучше здесь сидеть… глядишь, объявится. Он-то знает, где ты есть, занадобишься - сыщет, а ты куда, глупая, сунешься?

Данка удивлённо взглянула на него. Снова невесело усмехнулась, отвернулась. Почти сочувственно спросила: