Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Кузьма проснулся оттого, что кто-то дёргал его за плечо:

– Кузьма Егорыч! Кузьма Егорыч! Да вставайте уже за ради бога!

Он попытался было отбрыкнуться, но резкое движение тут же отозвалось болью в голове. Кузьма застонал сквозь зубы, перевернулся на спину, нехотя разлепил глаза. Хрипло спросил:

– Февронья, ты?

– Кому ещё? Вставайте, заполдень уже!

– Ну и что? Господи-и-и, помереть спокойно не дадут… - Кузьма с трудом сел на постели, помотал головой, осмотрелся, убедился, что находится в давно знакомой Февроньиной комнате с выгоревшими и залитыми вином обоями и рваной занавеской на окне. Сейчас занавеска была отдёрнута, и солнечный луч падал на огромный букет голубой и розовой сирени. Букет был вставлен в глиняный горшок с отбитым краем, и на нём, среди пахучих соцветий, деловито жужжали две пчелы, залетевшие в открытое окно.

Хозяйка

комнаты, босая, в одной рубашке, сидела возле стола и, подперев кулаками щёки, любовалась на цветы. В её давно не мытых рыжих волосах, кое-как заплетённых в короткую косицу, играло солнце.

– Ну, с какой радости разбудила-то?
– тоскливо спросил Кузьма, вытаскивая из-под кровати одежду.
– Места тебе жалко? Если денег нет, так я добавлю… Февронья оторвалась от созерцания букета. Вздохнув, сказала:

– Домой вам надобно, Кузьма Егорыч. Вас ваши цыгане уже с фонарями обыскамшись, шутка ли - четвёртый день в пропаже находитесь! Даная Тихоновна к вам хоть и со всем уважением, но и с Дмитрием Трофимычем ей тоже ссориться без надобности. И клиент частый, и человек порядочный…

– Митро приходил?
– немного испугался Кузьма.

– Как же-с, были, и вчерась, и третьего дня. И в расположении весьма даже дурственном. Прямо-таки выражаться изволили по-извозчицки, а допреж себе такого даже в подпитии не позволяли! Даная Тихоновна распереживалась вся и сегодня мне с утра велела: буди, говорит, дитё и до дому отправляй, а то как бы не вышло чего… Я что, мне помещения не жалко… На "дитё" Кузьма не обиделся и только тяжело вздохнул, представив себе, во что может вылиться "дурственное расположение" Митро. От этого ещё сильней захотелось оказаться где-нибудь подальше от Большого дома. "На Сухаревку пойду." - подумал он и, морщась от головной боли, начал медленно, то и дело чертыхаясь, одеваться. Февронья от стола следила за ним сонными карими глазами, машинально отбрасывала падающую на глаза прядь волос, тихонько вздыхала.

– С женой, что ль, совсем у вас худо, Кузьма Егорыч?
– сочувственно спросила она, поправляя ветви сирени в горшке.
– И что вам, кобелям, только надобно… Уж от такой-то красоты в наше заведение бегать! Уж не в положении ли Дарья Степановна, что вы её вниманием беспокоить не желаете?

– Нет у неё никакого положения… - проворчал Кузьма. Встал, наспех умылся у жестяного рукомойника, кинул на скатерть два рубля и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

На улице стоял тёплый майский день, воздух звенел от жужжания насекомых, вившихся над сиренью в палисаднике мадам Данаи, ветер чуть заметно шевелил молодую листву вётел, над которыми высоко в небе бежали маленькие лохматые облака. Выйдя на улицу, Кузьма мимоходом удивился непривычной тишине на Живодёрке: все как раз были в Большом доме на свадьбе Митро. Но Кузьма этого не знал и поспешил как можно скорее свернуть на Садовую, чтобы не попасться на глаза никому из цыган. Голова отчаянно болела, на душе скребли сорок кошек, а сочувствие толстой Февроньи только ещё больше испортило настроение.

"В положении…" Знала бы эта курица… Да и рассказать кому - никто не поверит, а поверит - со смеху умрёт. Но кому же расскажешь о том, что с самой зимы не можешь прикоснуться к собственной законной жене? И что в положении ей быть не с чего - если, конечно, ещё кто-нибудь, кроме мужа, не пристроился… Криво усмехнувшись, Кузьма вспомнил тот ледяной зимний вечер, когда Данке подарили малиновое муаровое платье. Он до сих пор не знал, кто был тот черноглазый поляк с наглой улыбкой, торгующийся тогда с купцом Сыромятниковым за право пригласить Данку за свой стол.

Позже Кузьма пробовал осторожно расспрашивать о нём половых ресторана, но и они ничего не знали, уверяя, что тот господин появился у них впервые.

Лучше бы и вовсе не появлялся… Данка, которая и до этого не была слишком ласкова, теперь и вовсе, казалось, забыла о том, что у неё есть муж. В душе, впрочем, Кузьма был уверен, что виноват в этом не столько случайный гость в ресторане, который больше и не пришёл ни разу, сколько он сам. Зачем было тогда устраивать всё это свинство? Зачем было вести себя, как пьяный извозчик, рвать подаренное жене платье, бить её до крови? Кузьма невольно передёрнул плечами, вспомнив, как чуть не сдох со стыда на другой день, когда после ночи, проведённой в публичном доме, вернулся домой и увидел Данку - спокойную, не плачущую, с бледным, покрытым синяками и ссадинами лицом. Она, впрочем, поздоровалась с ним, как ни в чём не бывало, спросила, не хочет ли он есть - как будто ему кусок

бы в горло полез… Кузьма не знал, как с ней теперь разговаривать; взял за плечи, попытался было попросить прощения, но Данка и слушать ничего не стала. Без улыбки, даже не взглянув, сказала: "Ты муж, твоё право." - и ушла на улицу с корзиной мокрого белья. Кузьма повернулся было к сидящей за столом и хмуро наблюдавшей за происходящим Варьке, но та только отмахнулась.

Ночью, когда Кузьма вернулся из ресторана, Данка уже спала. Он разделся, забрался к жене под одеяло, придвинулся, привычно нашёл тёплое плечо, грудь, шею… и остановился, услышав тихую брань сквозь зубы. Данка выругалась таким словом, которое он слышал только от пьяных оборванцев на Сухаревке, и Кузьме даже показалось, что он ослышался.

"Ты что сказала?" Она повторила - ненавидящим шёпотом сквозь зубы. Чуть погодя спросила:

"Ну, что присох? Давай… Только живо, я спать хочу." "Да иди ты к чёртовой матери!" - взорвался Кузьма, прыгая с постели.

Кое-как одевшись и уже шагая за дверь, он успел заметить, что Данка не спеша поворачивается лицом к стене и натягивает на голову одеяло.

После той ночи он пытался ещё два-три раза - ничего не получалось, хоть Данка и не ругалась больше. То есть, получилось бы, конечно, если бы Кузьма мог не обращать внимания на судорожно стиснутые зубы жены, не замечать, как Данка напрягается в его руках, словно ожидая удара, не чувствовать, с каким облегчением она откатывается на другой край кровати, когда Кузьма, растерянный и злой, выпускал её из рук. Он знал: других мужиков этим наверняка не остановить, делают своё дело и не смотрят ни на что, и правы они, конечно… но вот он, Кузьма, почему-то не может так.

Выяснять у Данки, в чём дело, было бессмысленно: на все его вопросы она отвечала: "Ты муж, делай что хочешь." И Кузьма видел - она не притворяется.

Первое время он, назло ей, по нескольку ночей подряд проводил у мадам Данаи, приходил под утро, пахнущий дешёвыми духами и помадой для волос "Резеда", бывшей в ходу у девиц из заведения, видел возмущённо поджатые губы Макарьевны, укоряющие глаза Варьки… и безмятежное лицо жены.

"Будь здоров. Есть хочешь?" "Хочу…" "Садись".

Вот и всё. Вскоре Кузьма вовсе перестал прикасаться к жене, довольствуясь толстой Февроньей из заведения и у неё же ночуя. Что толку позориться, если Данке, кажется, с жабой переспать легче, чем с собственным мужем?.. Синяки у Данки быстро сошли, жена снова начала выезжать в ресторан, учила новые романсы, пела, имела бешеный успех, принимала поклонников, приносила хору хороший доход, и Кузьма уже понимал: рано или поздно она уйдёт. Хотя бы и к тому же Сыромятникову, теперь все вечера просиживавшему у Осетрова и оставляющему цыганам огромные деньги.

Одного он только не мог взять в толк: почему Данка согласилась выйти за него замуж? Для чего? Ведь не тянул же он её на вожжах, не принуждал с ножом к горлу, сама пошла… но зачем? Зачем?!

Занятый тяжёлыми мыслями, Кузьма не следил за дорогой и очнулся только в конце Тверской, у поворота в Ветошный переулок. Впереди показалось здание Казанского подворья, трактир Бубнова - двухэтажное, широко известное в Москве заведение с бельэтажом и кабинетами. Знаменит трактир был тем, что, помимо великолепных верхних этажей и роскошно отделанных зал, имел ещё и так называемую "дыру": подвальный притон с дешёвым вином, женщинами и не прекращавшимися сутками баккара и преферансом. Место было мрачное, пользующееся недоброй славой, там происходили пьяные загулы, проматывались фамильные состояния, велась нечистая игра, часто перетекающая в драку с жертвами, но хозяин "дыры" имел свою руку в полицейском управлении, и бубновский трактир не закрывался городскими властями ещё ни разу.

Кузьме делать у Бубнова было нечего, и он собирался пройти мимо, на Лубянку, но внезапно мелькнувшая впереди, в дверях трактира, женская фигура заставила его остановиться на полушаге. Это чёрное барежевое платье, эта кружевная накидка были ему знакомы, а когда женщина, спрашивая о чём-то стоящего возле дверей огромного полового, полуобернулась к нему, он окончательно узнал Данку. Но… что она делает здесь, далеко от Грузин, в сомнительном трактире?

Пока Кузьма приходил в себя, Данка уже оставила в покое полового и, поправив шляпку, быстро зашагала через переулок в сторону Тверской. Кузьма машинально повернул за ней. Зародилась было мысль задержаться и расспросить маячившего в дверях полового, но Кузьма решил не задерживаться, понимая, что в таком случае точно упустит Данку. Чёрное платье мелькало уже возле Иверской часовни, и Кузьма прибавил шагу.

Поделиться с друзьями: