Дорогой длинною
Шрифт:
– Нешто вправду ничего не слыхали? Эх-х, грехи наши тяжкие… И ктой-то брешет, что все цыгане промеж себя родня? Тож, как собаки, живут… Ты же, сатана немытая, - дед недовольно взглянул на Илью, - приходил к барыне, говорил с ими цельный час, барину расстройство личности соорудил - и ничего не знаешь?
Митро резко повернулся к Илье.
– Саво "расстройство личности"? Ту со, явдян адарик[131]?!
Захваченному врасплох Илье оставалось только кивнуть.
– Ирод!
– с чувством
– Так что же, отец, куда барыня уехала?
– Так что в Санкт-Петербурх укатили. В большой печали уезжали и все плакали, как по мёртвому. У меня, старого, и то сердце надрывалось, на них глядючи.
– Отец, - нерешительно вмешался Илья, - скажи, а где горничная, которая у Данки… у барыни в комнатах служила? Такая молоденькая, с косами. Машей звать. Здесь она или тоже…
– Здесь покамест. Внучка это моя.
– Старик насупил брови, заложил руки в обширные карманы фартука и ещё раз с большим подозрением осмотрел цыган. Илья явно не внушал ему доверия, и, помедлив, дед повернулся к Митро.
– Так и быть, кликну её. Только говорить при мне будете. И недолго.
– Это уж как велишь.
Старик повернулся к дому, зычно закричал:
– Марья! Машка! Стрекоза! Подь сюда незамедлительно!
Вскоре из дома выбежала знакомая Илье горничная в сером платье.
Она удивлённо посмотрела на цыган, узнала Илью:
– Ой, здравствуйте вам… Чего, дедушка, кричите? Вам вредно…
– Слушай, красавица, это ты при госпоже служила?
– обратился к ней Митро.
– Скажи, отчего она уехала?
Маша вопросительно взглянула на деда.
– Говори, что слыхала, - важно разрешил тот.
– Это барынина родня, будь она неладна на четыре корки.
– А что я слыхала?
– растерянно сказала горничная.
– Тут без слыха всё понятственно… Должно быть, потому съехали, что барин переметнувшись.
– Чего?
– Переметнувшись, говорю. Другую себе нашли Казимир Збигневич, с купеческой вдовой Заворотниковой закрутивши. Барыня долго не знали, а уж как узнали… Смерть, как они ругались!
– Ты слышала?
– Что я, весь переулок из окон повысовывался - уж очень Дарья Степановна голосили. Да бранились-то как! Я и словов таких ни от кого не слыхала. Уж как только она его не называла, чего только ему не желала! А потом ещё не стерпела и ручку к нему приложила. Барин весь зелёный выскочили, приказали подавать, а из окна в него - и ваза летит, и статуй Амуров, и кружки, на Рождество даренные, и даже пуфик! И вот ведь досада какая, пуфиком-то барыня попала, мебель ценный - на части, а барину - ничего! Чугун, он чугун и есть…
Илья усмехнулся, несмотря на серьёзность момента: представил, как Данка визжит по-таборному и мечет в окно всё, что подвернулось под руку.
Была цыганкой, цыганкой и осталась…
– Уж как потом барыня убивались, в сильнейшем расстройстве на полу ревели… Всё говорили: "нищей, аспид, оставил" и "вся жисть пропала". И то сказать: дом заложен, денег нетути, долги выплатить нечем, и заколку изумрудную барин с собой прихватили… А третьего дня собрались Дарья Степановна и вместе с детками укатили. Мне перед отъездом два платья своих и брошку с глазурью подарили, наказали молиться за них…
Маша всхлипнула. Илья взглянул в её круглое, курносое, непритворно опечаленное лицо и понял, что больше она ничего не знает. Митро полез в карман,
вытащил рубль.– Держи.
– Не надоть.
– Маша отвела его руку, вздохнула.
– Уж больно любила я барыню-то. Добрая были. Вот и платья мне подарили… Добрая, хоть и цыганка.
Пошто ж вы-то её бросили, нехристи?
*****
Обратно возвращались под реденьким дождём, озабоченно поглядывали на темнеющее небо, ёжились от ветра. Илья на ходу оправдывался:
– Ты пойми, я ведь не хотел так… Ну да, был у ней… Так ведь один раз только!
– Мне не мог сказать?
– Да вроде к слову не было… Столкнулись-то случайно, здесь, на Воздвиженке. Она меня прямо силком к себе потащила. Чего было не сходить, родня всё-таки… Что будет-то теперь, Арапо, а?
– Не знаю. Не знаю! Поглядим. Эх, и как это я Кузьму-то одного выпустил! – с досадой вырвалось у Митро.
– Ему ж теперь сам чёрт не брат, хорошо, если только напьётся… Ещё и Варьки нет! Где твоя сестрица шляется, скажи мне?
– Сам не знаю, - честно ответил Илья, не видевший Варьки с весны.
– Таборные дела, кочует… Может, обойдётся как-нибудь?
– Дай бог…
Кузьма вернулся ночью. Весь Большой дом давно спал, на тёмной улице лил дождь. В кухне горела свеча, свет падал на двор, и Илья, сидящий на подоконнике, первым увидел медленно поднимающуюся по крыльцу фигуру.
Он тут же спрыгнул с окна.
– Идёт! Арапо, спишь, что ли?
– Не сплю.
– задремавший было Митро неловко вскочил с полатей.
– Пьяный?
– Не видно…
– Живо садись!
Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо - и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком вошёл в кухню. Жёлтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, сказал:
– Что это ты, морэ, картами светишь?
Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв, как стёклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их.
Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза.
Негромко сказал:
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну, чего ты?
– откладывая карты, встревоженно отозвался Митро.
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну?
– Ухожу я.
Не веря своим ушам, Илья взглянул на него. Кузьма по-прежнему смотрел в пол. На его лице застыло незнакомое жёсткое выражение.
Митро поднялся. Глядя в залитое дождём окно, спросил:
– Ты в своём уме или как? Иди проспись, дурак пьяный, у тебя с башкой неладно. Завтра поговорим.
– Я ничего не пил.
Митро искоса взглянул на него.
– Куда собрался?
– Кузьма не отвечал, Митро повысил голос: - Куда ты поедешь, я спрашиваю?
– В Питер.
Раздался треск - это Илья в сердцах швырнул на стол колоду карт. Но прежде чем он успел открыть рот, раскричался Митро:
– Да ты ошалел, что ли? Валенок безголовый! Кому ты там нужен, в Питере? Что ты делать там будешь? Не дури, Кузьма! Иди спать!
– Дмитрий Трофимыч, я… - не поднимая глаз, начал Кузьма.