Дорогой Эван Хансен
Шрифт:
Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.
– Вау. Спасибо. Большое.
Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:
– Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.
Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи – не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением,
– Согласен.
– Кстати, – говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, – это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?
Вскрикиваю про себя.
– Ах, это. Это ничего. Просто моя писанина.
– Ты писатель?
– Нет, не совсем. Просто развлекаюсь.
Он читает дальше, и выражение его лица меняется. «…потому что на свете есть Зо». Он смотрит на меня. Взгляд у него холодный:
– Это о моей сестре?
Губы у него сжимаются, и я вижу, как наше мимолетное единение летит к черту.
– Твоя сестра? А кто твоя сестра? Нет, я не о ней.
Он делает ко мне угрожающий шаг, и мы оказываемся совсем близко друг от друга.
– Я не какой-нибудь там дебил.
– Я никогда такого не говорил.
– Но думал, – шипит Коннор.
– Нет.
– Хватит гребаной лжи. Я знаю, что это. Ты написал такое письмо, потому что знал: я найду твой дерьмовый листок.
– Ты о чем?
– Ты видел, что в компьютерном классе, кроме меня, никого нет, и потому написал письмо и распечатал, чтобы я мог найти.
Оглядываю класс.
– А зачем мне это?
– Чтобы я прочитал то жуткое дерьмо, что ты понаписал о моей сестре, и распсиховался, так?
– Нет. Подожди. Что?
– А потом ты бы растрезвонил всем, что я – псих, верно?
– Нет. Я не…
Он тычет пальцем между моих глаз:
– Чтоб ты сдох.
Я ожидаю, что за этими тремя словами последует красный восклицательный знак – болезненный удар, но словами все и ограничивается. Коннор поворачивается и направляется к двери. Он не собирается тратить на меня свои силы. И я не могу с ним не согласиться. Как бы то ни было, я ему благодарен. Вряд ли я пережил бы сегодня еще один бросок на пол.
Из моих легких выходит воздух, тело расслабляется. Но такое облегчение длится где-то секунду. Смотрю, как Коннор Мерфи выходит из класса, и окликаю его, но он идет слишком быстро. Когда он оказывается в дверях, я вижу в его кулаке совсем другой красный восклицательный знак: мое письмо по-прежнему у него в руках.
Глава 4
Моя нога – газонокосилка. Пинаю ею клок травы, вылезший на тротуар рядом с автобусной остановкой. Девятиклассники смотрят на это с беспокойством и удивлением. Я хорошо распознаю беспокойство и удивление, если они встречаются на моем пути. Ребятки могут взять себе в голову, что я ненавижу траву. Ничуть не бывало. Просто лекарство на меня этим утром не действует. Я не могу утихомириться. Мне предстоит расстрел перед строем, и я ничего не могу с этим поделать.
Я умолял маму разрешить мне остаться дома, не ходить в школу, но для того, чтобы доказать медсестре, будто ты болен, требуется немалая убедительность, а таковой у меня нет. А дело-то в том, что я действительно чувствую себя больным. Ночью я постоянно смотрел на будильник: 1:11, 2:47, 3:26. Когда же утром он наконец прозвенел, мне показалось, что я только что заснул.
Доктор Шерман мне не помог. Дело кончилось тем, что вчера после школы я поехал на сессию на автобусе. Напечатал предварительно новое письмо – жизнеутверждающее и безобидное, и смотрел, как доктор Шерман молча читает его на моем компьютере.
Я честно старался. Напустил туману в рассуждения о некоей проблеме, с которой пытаюсь справиться.
– Кто-то кое-что у меня забрал, – сказал я доктору Шерману, – кое-что
личное, и меня беспокоит, что произойдет, если я не смогу это вернуть.– Давай представим, что может случиться, – ответил доктор Шерман. – Если ты не получишь свою вещь обратно, то чем это может закончиться в худшем случае?
Настоящий ответ: Коннор выложит мое письмо в интернет, его увидит вся школа, в том числе Зо, и все узнают, что я пишу чрезвычайно искренние письма самому себе, а это странно и стремно, и мои дни, которые и раньше были нелегкими, превратятся в нескончаемый кошмар, и я буду чувствовать себя еще более одиноким и ничтожным, чем прежде, а я не думал, что такое возможно, когда вчера впервые пошел в выпускной класс.
Ответ, который я даю доктору Шерману:
– Не знаю.
Пока, похоже, самое плохое не произошло. Еще не произошло. В интернете нет моего письма. Я набрал свое имя и не увидел ничего нового. Письмо никто не обсуждает.
Последний пост Джареда Клайнмана: НАПЕРДЕЛ ПОД ОДЕЯЛО.
Алана Бек написала: В АФРИКЕ И АЗИИ ДЕТИ ПРОХОДЯТ В СРЕДНЕМ 3,7 МИЛИ, ЧТОБЫ НАБРАТЬ ВОДЫ.
Рокс лайкнул фото модели в купальнике и подписался на страницу хлопьев для завтрака.
На ум приходит другая еда: картофельное пюре. В прошлом году за ланчем подрались Рита Мартинез и Беки Уилсон. Никто не знает, что послужило тому причиной, но все помнят, что Рита крикнула Беки прежде, чем прыгнула на нее: Я засуну это пюре тебе в… Рита проглотила последнее слово, так что осталось неясно, имела она в виду переднюю дверь Беки или заднюю, но какая разница? Дело пошло. Люди стали посылать картофельное пюре Беки домой. За обедом делали вид, что производят с ним разные неприличные действия. В нашей школе если ты хочешь, чтобы кто-то поумерил пыл, то просто говори «картофельное пюре». Или можно использовать эмоджи с облаком, которое на него похоже. Письмо, украденное у меня Коннором, – это мое картофельное пюре. О нем никогда не забудут, если дело выйдет наружу. Оно станет преследовать меня всегда и везде.
Из-за угла появляется автобус. Даю ноге отдохнуть и задаюсь вопросом, а не слишком ли наивно и примитивно мое представление о том, что может случиться в худшем случае. Что если Коннор предпочел пойти более старомодным путем? Например, он мог распечатать бумажные копии моего письма и положить каждому в шкафчик. Или сейчас он уже у школьных дверей и лично вручает их входящим в школу ученикам. Это имеет свой смысл. Он считает, мое письмо доказывает, будто он сумасшедший, и в отместку сделает так, что всем станет ясно: в действительности безумен тот, кто пишет письма самому себе. Вот этот парень: Эван Хансен.
Сажусь в автобус, не понимая, откуда раздается урчание: из мотора или из моего живота. Никаких фанфар, когда я иду к своему месту. Парень в ряду напротив лежит и храпит. Автобус трогается. Десять минут до моей казни.
А может, меньше. Слышу смех и отрываю глаза от телефона. Мальчишка, сидящий на два ряда впереди меня, лопается от смеха. Он наклоняется через проход и показывает свой телефон приятелю. Тот берет его.
– Да ладно, – говорит он другу. Теперь они оба хохочут.
Вот оно: худшее, что могло произойти. Коннор, должно быть, приурочил атаку на меня к тому моменту, когда я буду на пути в школу. Он действительно безумный гений. В любую секунду эти парни могут обернуться и начать пялиться на самого несчастного лузера на свете.
Закрываю глаза, готовый открыть их, когда придет время кошмара, но, осмелившись наконец посмотреть, что происходит, вижу следующее: приятель возвращает телефон первому парню, и в автобусе вновь повисает тишина.
Позже, когда я выхожу из него, то обнаруживаю, что никто не раздает копии письма. Никаких флайеров, с которых смотрит мое лицо. И все же, шагая по асфальтовой дорожке к школе и входя в металлические двери, я задыхаюсь. Какая страшная неожиданность поджидает меня за ними?