Досье поэта-рецидивиста

Прошло около получаса, и труппа появилась. Собравшиеся в этом, конечно же, не сомневались, и за прошедшее время многие успели основательно заправиться и забыть про слуг Мельпомены, безвозвратно сделавшись слугами Бахуса. Труппа, надо заметить, очень скоро последовала примеру этих избранных. Процесс миграции из мира Мельпомены в подвалы Бахуса выглядел весьма примечательно.

Я, как и все собравшиеся в кафе, картинно выпивал за барной стойкой, сооружённой из цельной древесины векового дуба или ясеня, при стуке по которой в воздухе разносился низкий глубокий звук, и чего-то ждал. Точной цели у меня не было. Просто было любопытно, и я решил интерес свой удовлетворить. Более подходящего места, чем театральный кабак, в данном случае придумать было невозможно.

Итак, появилась труппа. Почти в полном составе — за исключением актеров массовки: они никому не были интересны, не известны и пить могли только за свой счёт, что проделывали очень редко. Среди группы с виду довольно брутальных мужчин я увидел его — незнакомца, так стремительно разрушившего мой замок иллюзий и предубеждений. Пройдясь по кафе, похлопывая восторженных подвыпивших поклонников по плечу, он неожиданно направился к барной стойке, где расположилась моя, в тот момент уже не совсем скромная, персона. Сел рядом со мной, заказал какого-то бабского ликёра и, обернувшись в мою сторону, неожиданно спросил: «Ну как? Вам понравился спектакль?»

Мой язык кто-то превратил в тот момент в телячий, и я с трудом выразил своё восхищение фразой: «Да нормально». Я бы на месте незнакомца на такую фразу отреагировал жёстко и скорее всего удалился, но мой визави остался и продолжил общение.

Не помню, о чём мы говорили, но беседа срослась, склеилась и потекла сначала ручьём, рекой, а потом и бурным, разгорячённым спиртным потоком. Разговаривали обо всём подряд — о погоде, о литературе, о музыке, на философские, религиозные и откровенно похабные темы. Он вещал мне о гении и трудолюбии Барышникова и Агриппины Вагановой, о Дягилевских сезонах и балетах Чайковского и Рахманинова, об удивительных секретах закулисья и байках мира танца. Мне было очень интересно, очень. Вечер перешёл в ночь, и ряды почитателей сцены вокруг нас заметно поредели — остались самые восхищённые ценители минувшего театрального действа с бутылками коньяка на сероватых скатертях. Мы пересели за столик в углу и заказали ещё выпить. «Вина!» — попросил официанта он и изящным жестом налил мне почти полный стакан кровавой жидкости, когда то подоспело.

Беседа продолжилась, и мне показалось, что я знаком с этим человеком уже много лет и очень хорошо его понимаю, разделяю мировоззрение, воззрения и зрю вместе с ним в корень, как вдруг у меня появилось странное, слегка холодящее душу и тело ощущение. Я был так погружён в интересный разговор, что не сразу заметил как незнакомец пересел сначала на мою сторону стола, а потом и на мой диванчик, приблизившись почти вплотную, и стал пристально вглядываться мне в глаза. Это был странный взгляд, необычный. Чуть позже я понял, что это был за взор — так я всегда смотрю на женщину, мне понравившуюся и околдовавшую меня своей скромной нерешительностью, застенчивостью и одновременно силой интеллекта и широтой кругозора. Он смотрел на меня именно так — как на подпитую бабу, как на объект страсти и влечения, как на тело, с которого он хотел сорвать одежды и заключить в объятия.

Я с трудом стал находить слова для продолжения разговора. Думаю, мой собеседник тоже заметил неловкость и понял, что поторопился, хотя и без спешки моя реакция была бы идентичной. Так бывало, наверное, почти с каждым мужчиной в жизни — женщина тебе нравится и ты уже готов на все, а вот она пока не дошла до такой кондиции и заметно сконфужена твоим рвением и страстью. Он аккуратно свернул нашу скатывающуюся к нелепому молчанию дискуссию и завершил вечер нейтральным: «Ну, мне пора».

На прощание мы подали друг другу руки, он притянул меня к себе, обнял и поцеловал в щёку. Я ощутил нечто отнюдь не дружеское в этом прикосновении губ. Мне стало слегка противно. Поскорее я сел в такси, глубоко взохнул и выдохнул.

Больше я с Борисом Моисеевым не встречался и долго его не видел, пока тот не запел с голубых экранов свою знаменитую «Голубую луну» уже в дуэте с каким-то другим поклонником его танцевального гения.

Истина в вине

Он истину увидит сразу — Он образован, знает фразу Латинскую «Ин вино вери-тОс», Красная харя, синий нос.

Месть

Красноватая кварцевая лампа монотонно гудела в углу. За окном, поскрипывая и жужжа, мелькали машины. Люди изредка перебегали неширокое дорожное полотно, неожиданно выскакивая из зарослей клёнов и тут же скрываясь в них на другой стороне улицы. Птицы приземлялись на железный отлив подоконника у окна на втором этаже, быстро хватали белые сухие крошки и, как ракеты, без промедления взмывали к солнцу.

Палата была почти пуста. Новый роддом только три дня принимал рожениц, и лишь две постели успели немного согреться о чьи-то тёплые тела. Запах свежей, не выветрившейся ещё масляной краски, спирта и эфира превращал прямоугольное белое помещение с одним окном и алой квадратной лампой, висящей в углу под самым потолком, в подобие небольшой уютной церквушки, затерявшейся меж зелёных зарослей папоротника и дикого шиповника, стучащего по ночам в окно.

— Девочки, подите, пожалуйста, в коридор, — со смущением в голосе произнесла вошедшая санитарка, ставя на ещё блестящий линолеум синее пластиковое ведерко, — пол надо подтереть да кварцем все обжечь…

— Я никуда не пойду! — почти не задумываясь, резко бросила Марина, не отрываясь от, впрочем, не слишком интересовавшей её позавчерашней газеты. — Я читаю.

— Экий у тебя локон белый и глаза голубые, — слегка улыбалась полная невысокая женщина, глядя на Марину, — и ребёночек вырастет белёсым… Родятся-та они все одинаковыми, а как подрастут, так и становятся на родителей похожи. Поди, милая, пожалуйста, а то мне не с руки перед людьми кверху задом стоять, — добавила она и окунула серое рубище в пенную пахучую жидкость.

— Да пошла ты! — со злобой произнесла Марина и, делая вид что читает, перелистнула газетную полосу.

— Нехорошо людей обижать, милая, ни за что. Бог всё видит, — послышалось из дальнего угла палаты, и влажная тряпка заёрзала по гладкой упругой поверхности.

— Дак нет же Бога. Или ты марксизм-ленинизм не изучала, старая? — зло каркнула девушка и повернулась лицом к выходу.

— А нет, так мы и сами многое могём… — эхом негромко разнеслось по комнате.

Марина повернула голову. Комната пуста: ни ведра, ни полной женщины. Только небольшая влажная полоска пробежала по полу от дальнего окна, слегка виляя из стороны в сторону. Марина подошла к двери, дёрнула ручку и вышла в коридор. Обошла весь этаж, почти не встретив людей. Дошла до дежурной медсестры, постоянно оборачиваясь назад. Взглянула в окно, вернулась назад в свою постель и легла спать, на всякий случай оставив включённым свет.

Схватки начались ещё затемно. Марина рожала в первый раз и с ужасом бросилась на пост. Медсестра тут же провела её в операционную, уложила на кушетку и дала успокоительное. Страшная боль скрутила тело. Марина рвала длинными красными ногтями синюю простыню. Вцепившись в рукоятки из кожзаменителя, ёрзала из стороны в сторону, пытаясь избавиться от ужасных, режущих её изнутри ножей. Скоро все стихло…

Цветы. Белая «Волга». Лица родителей и лучистая улыбка мужа. Марина с ребёнком на руках, не спеша шагающая по больничному двору. Дорога, подъезд, их с мужем квартира.

Девочка родилась здоровой. Марина была счастлива. Она очень любила мужа. Несколько лет они не могли завести детей. Искры недовольства и неуверенности стали проскакивать меж супругами. Всё стихло, когда появился ребенок. Маленький, чёрненький с тёмными глазами, он ещё не был похож на родителей, но вскоре должен был приобрести всё лучшее, что ему передалось с генами: голубые глаза, кудрявый светлый локон, ум и сообразительность отца, грацию и женственность матери.

— Ты мне изменила? — спросил через год муж.