Досье поэта-рецидивиста

Иногда снег был тяжёлым, как будто создатель был не в настроении и высекал снежинки из белоснежного, на вид воздушного, но плотного и тяжёлого каррарского мрамора. Тогда и двумя руками он еле поднимал свою видавшую виды лопату, вынимающую из сугроба белый пушистый куб.

На руках часто появлялись мозоли. Ныли и щипали, заставляя помнить, что всё вокруг не сон, а явь, что жизнь не праздник, а испытание, что он ещё живет, что он ещё не прошёл свой путь.

Подходила к концу очередная в его жизни осень…

Ещё несколько недель назад окружающий мир был устлан зелёным ковром с цветочным орнаментом, набранным на ткацком станке природы. И как быстро всё изменилось.

Ощущая первые признаки приближающейся зимы, душа замирала, осознавая свою мизерность и невозможность повернуть бег времени вспять. Ещё месяц, и горы белых замёрзших частичек льда должны были покрыть всё вокруг — крыши, улицы, деревья, забетонированные незримыми великанами реки и озёра.

Ещё несколько недель назад он без страха ожидал следующего дня, а теперь всё стало иначе. Появилось ощущение беспомощности, неуверенности и ненужности, страха перед будущим. С содроганием сердца он ждал следующего дня, следующего снегопада. То, что раньше было для него воплощением красоты, философией увядания и кратковременного сна природы, стало тяжёлым испытанием.

Ещё несколько недель назад он ничем не отличался от окружающих людей и очень любил снегопады, метели, летние ураганы, рассыпающие по мостовым обломки тополиных веток, осенние листопады, превращающие тротуары в мягкий, шуршащий багряно-красный ковер. Раньше мир был для него другим, или скорее он был иным в мире. Все изменилось в одну секунду, в один момент и пути назад уже не было.

Дорога к дому тянулась через вокзальный перрон. Проплывал замечательный тёплый вечер. Поздняя осень переплелась с ранней зимой. Из ниоткуда сверху падали снежинки. Одни, тая, превращались в небольшие мокрые точки, другие уже не получали тепла от земли и слипались в белоснежную пуховую перину.

Месяц висел на небе серпом, электричка набирала ход, завывая, как сотня коров.

Он смотрел в темноту неба, на звёзды, на пар от дыхания, как вдруг нога провалилась в бездну, в глазах мелькнул вагон, окна, из которых незнакомые люди с грустью в глазах махали провожающим, огромные железные колёса и полуподвальная темнота.

Очнувшись от ужасной боли в локте, он с трудом открыл глаза. «Хорошо хоть руки целы, иначе остался бы без работы», — подумал он, почувствовав, что голова была жёстко зафиксирована корсетом. Пошевелиться, чтобы осмотреть себя, он не мог. Потянулся правой рукой, чтобы протереть заспанные глаза, но рука прошла лицо насквозь. «Неужели я умер? — завертелось в голове. — Я умер, и тело моё уже не со мной? Какая ужасная мысль!» Туман окутал комнату, сердце забилось с утроенной силой.

На стене он увидел зеркало. Встал. Шаги дались нелегко. Постепенно выглядывая, он боялся посмотреть на себя. Осторожно показал зеркалу ухо и глаз, затем нос, затем всю голову. Лицо было оцарапано, но в целом почти не пострадало. Осторожно появилась рука и нога — они были в порядке. Полностью вышел к зеркалу. Руки и ноги были на месте. Стоп! Где же рука? Вместо неё виднелась лишь перебинтованная, красная от сочившейся крови культя! Ни ладони, ни локтя — не было ничего. Они остались там, ушли вместе с уходящей электричкой. Он покачнулся, упал на кровать и первый раз в жизни разрыдался, закрывая глаза единственной оставшейся рукой. В этот момент красота снегопада, шорох листвы под ногами превратились для него в ад, в дистанцию, одолеть которую ему было уже не суждено.

Прошёл год, затем ещё один. Мир продолжал играть в свой театр теней. Трагедия этого безымянного человека отошла для меня на задний план моей пьесы в одном действии. Дворники всё так же жгли листву и строили из снега снежные горы, природа всё так же заботливо подкидывала им топливо и строительный материал. Мир рождался и умирал два раза в год, умирали и рождались люди — актёры, политики, художники, дворники… Всё шло своим повторяющимся, крутящимся, как юла, чередом.

Я всё так же любил снегопад и по вечерам выходил гулять в океан снежных хлопьев. В тот вечер я был один. Шел в никуда из ниоткуда, рассекая заполненный белыми частицами воздух. Вдруг вдалеке увидел нечто знакомое — увидел сугроб и большую лопату, накидывающую на вершину белоснежной пирамиды кубы снежинок, спрессованных, как пенопласт. Подошёл ближе и увидел, как однорукий человек ловко справлялся со своей нелёгкой работой. Как жонглёр, он подбрасывал лопату и снежные кубы, кубы падали друг на друга, некоторые рассыпались, как плохо обожжённые кирпичи.

Все было то же — природа, снег, сугробы, а вот человек был не тот. Он не обращал внимания на прохожих, не уступал им дорогу — ощущал себя главным и делал свое дело, несмотря ни на что — ни на погоду, ни на маленькую зарплату, ни на общественное пренебрежение, ни на само общество, ни на отсутствие руки…

Убийца

Я умираю… непрощённым, И смерть её на мне вовек. Бреду к Аиду я покорно, Бегу, иду… и снова бег, Но не могу достигнуть цели — Вот ад убийцы, замкнут круг, Не разорвать его, нет щели, Не выскользнуть, устав от мук. Я ощущаю камень мыслей На шее, жертвы кровь и крик, Предсмертный смрад и ужас смерти, Убийство вечно длится миг. Я убивал её котенком Пушистым, маленьким, живым. Весь мир убил я с ней, в потёмках Душил её. О Господи! Одна слеза лишь мне заступник, И исповедник лишь она, И на весах она подземных, Как два огромных валуна. Но не смывается слезою Души зола, покуда вновь Не возродятся в моём сердце Мечта, надежда и… любовь.

Отдохнуть по-босяцки

Для зимы день был относительно тёплый. Я ехал в институт знакомой дорожкой. Мимо пролетели железнодорожный вокзал с его бомжами, спавшими прямо у входных дверей, и пассажирами, любующимися убогой привокзальной площадью, на которой расположились десятки видавших виды автобусов и потрёпанные нелёгкой жизнью «Газели»; ТЮЗ, на месте которого в прошлом веке, улетая ввысь куполами, располагалась уничтоженная красными командирами кирха; небольшая речка, резавшая город на две части, как противотанковый ров; городская администрация, из которой редко кто выходил и ещё реже входил; главпочтамт, напоминающий архитектурой казарму или конюшню; кинотеатр имени Володи Маяковского — отвратительно выполненная советскими рабочими копия Парфенона; стадион, общаги, ларьки, деревья, женщины и скоты, мужчины и бл*ди…

У входа в институт было, как обычно, людно. Там и тут толпились сгустки студенчества, одесситы, азовчане, попадались даже питерцы, уехавшие в нашу глушь в надежде обрести культурный покой, окуривающие храм знаний сигарным дымком. Кто-то за кустом уже потягивал утреннее пивко, другие обсуждали перспективы вечернего симпозиума в общежитии, некоторые всерьёз решили сделать предложение подруге, некоторые всерьёз решили его не делать.

Я подошёл к знакомым. Поприветствовал глубокоуважаемых. Достал сигарету, закурил. Дым слегка обжигал бронхи и лёгкие, именно это многим нравится в курении — ощущение своего нутра. Курил не спеша, стараясь увидеть родственную душу, но почему-то никого не мог найти опытным взглядом. Людской поток двигался вдоль меня. Одни заходили в институт, другие выходили, третьи, как я, не доходя, оседали у мест для курения.

Лёгкий ветерок сорвал с крыши стаю снежинок, и они медленно спрыгнули на землю. В этот момент я увидел его — моего коллегу, моего однополчанина, моего собрата, хорошего знакомого и… в общем, неоднократного собутыльника. Заметив меня, Макс изменил русло своего течения и, обогнув университетское крыльцо, как огибает река корягу, направился в мою сторону. Улыбка его сияла. Он, без сомнения, был рад встрече. Ведь сегодня, впрочем, как и обычно, он хотел выпить, а я знал в этом ритуале толк. Мог не только поддержать нехитрую беседу, но и вовремя налить и выпить, никогда не пропускал, обладая высочайшим чувством такта, рюмки и бутылки.

Мы раскланялись друг другу, как мушкетёры короля Людовика, обсудили вчерашнее застолье, выделили положительные моменты, подвергли обструкции милицию, досаждавшую намедни нам своим излишним вниманием, осудили похмелье и решили нанести ему сокрушительный удар под дых. Для этого отправились в излюбленное недорогое кафе, где всегда висела куча студентов, многих из которых мы знали не только в лицо. Зайдя в заведение, как хозяин заходит в свой богато обставленный дом, мы удобно устроились в углу у окна. Перед нами открывалась фантастическая картина бара. Десятки бутылочек, стаканчиков, рюмочек и бармен с кислой миной.