Досье поэта-рецидивиста

— Что, немец?

— Раскололи! Так быстро! Но как?! — рвал на себе волосы Жак, придя домой к русской теще с морозного воздуха. — Как? Я же всё предусмотрел!

— Загадочная русская душа, — воспарив, ответила жена. И добавив, еле сдерживая смех: — От нас ничего не скроешь, дорогой, — плеснула в гранёный стакан ледяной русской водки для согреву.

Гуляя по Невскому

Гуляя по Невскому, слышал я голос Колодников, сгинувших в топях Невы. Из чёрной воды в красной ленте гранита Поют они миру немые псалмы.

Смерть неизбежна, жизни можно избежать

Долго не понимал матыгиных (в миру байкеров), да и, если по честноку, не принимал. Обычные люди, казалось, только одеваются и ведут себя несколько иначе. В*ё*ы*а*т*я. Хотят казаться, а не быть. И явно не испытывают пиетета к бедным коровкам, судя по обилию кожи на теле. На деле всё оказалось несколько иначе.

Подкатывает толпа. Спрыгивают со своих железных пони и ко мне.

— Здарова, братан!..

— Саня!..

— Юра!..

— Привет!..

Я только успеваю подставлять краба и ловить незнакомые взгляды. Может быть, я вчера накуролесил, недобрал и побратался со всей ратью земною? Да вроде бы нет… Вот и голова ясна, как луч солнца с Андромеды. И руки крепки, як амбарный замок на казённом засове.

— Чем цепь мажешь, бразе? — первый вопрос.

— Чем, чем… солидолом… — слегка недоумевая, поднимая левую бровь и плечи чуть к ветру, отвечаю я и думаю про себя: «Как в детстве велик…»Смех, конский ржач и гогот в ответ. А затем спокойный, доброжелательный ликбез умудрённых А-шников по правильному уходу за цепью и звёздами на моей «мясорубке».

Завёл, сел, покатался. Поймал ветра свист за ухом, согрелся по осени в тёплом автобусном выхлопе, подскочил на мостовом шве, как на диком кабане, разогнал жару и зной, выкрутив ручку газа. Заглушил, встал и вернулся к обычной жизни. Так я и жил, а вернее, спал какое-то время.

Секунда проснуться пришла, как всегда, нежданно. Сладкая моя нега была грубовато прервана взвывающим рыком и ударом жёлтого механического носорога, попутавшего мою законную тропу со своими дикими прериями.

И вот, когда, опершись локтем об испещрённый выступами гальки асфальт, сплёвывая подорожную пыль и пытаясь вновь обрести равновесие, я поднимался, в голове явно что-то уже перенастроилось. Страха не было. Не было и стыда — полежал на обочине, отдохнул — что здесь этакого!? Трезв, лучист, а теперь ещё и знаменит в узких кругах случайных прохожих. Чего стесняться?

В момент соприкосновения с матушкой-землей я что-то почувствовал. Ощутил явственно нечто неприятное, но не повергающее в ужас, когда, рыча и подёргиваясь, с левой стороны в меня врубилось железное облезлое обезличенное панцирное зверьё. Уже стоя на обочине и глядя на бездыханное тело матыги, я понял, что в те минуты со мной произошло. С трудом доплёлся до ближайшего тихого места — дома Дали — и с приступом рвоты завалился вместе с матыгой на одиноком перекрёстке под берёзовый куст.

Все меняется в мгновение, когда понимаешь и чувствуешь, что смерть не за углом, не за поворотом, где-то там на трассе, в воздухе или в воде, не через год-два или двадцать-тридцать лет, а в метре от тебя каждую секунду и в четырёх метрах под тобой. Усадив свои яйца в двадцати сантиметрах от ревущего взрывами раскалённых газов мотора, хорошо ощущаешь их ценность. Сев однажды на байк, назад ты уже можешь не вернуться. Улетишь в облака и птицей растворишься во мраке ночи.

Тогда уходят все обиды и страхи, потому что каждый день — последний и завтра может наступить уже совершенно в ином месте. Чувство реальности сначала пропадает, а затем вновь восстаёт железобетонным колоссом. Тогда ты начинаешь жить, а не ползти за стадом коров, подгоняемым слепым пастухом на храмовой хромой кобыле. Тогда начинаешь любить всё в его нынешнем варианте, а не пытаться изменить, распыляя силы. Тогда видишь суть, а не детали.

Вот тогда хочется вставать на колено только перед теми, кто и тебя боготворит, кому ты действительно нужен такой, каков есть. Тогда хочется отдаваться любимому человеку без остатка и скучать, ещё не расставшись. Выкручивать ручку чувств до отказа. Нестись сломя голову, всё лишнее отпуская по ветру. Проживать свою жизнь и ещё несколько чужих, а не полоскаться в чьём-то вейлансе. В секунду укладывать две. В минуту — час. В день — неделю.

Тогда хочется спешить жить и спешить чувствовать. Потому что есть только два колеса и, чтобы остановиться, нужно снова прикоснуться к грешной земле.

Рождающий мечту

Люблю тебя, как звёзды небо, Как ветер крон златых листву, Как наслаждающийся негой Наш Бог, рождающий мечту.

Мысли из никуда

Поэты выплёвывают красоту вранья.

Автоматически не достиг, потому что не начал.

Идеал любви: унестись друг в друга.

Хитрость: одним поступком породить другой.

— Над чем вы сейчас работаете? — Над своей очередной мечтой.

На мир ещё можно смотреть. Звуки мира отвратительны.

Бог не пишет неоконченных произведений.

Сплав людской

Кого только не встретишь в кузнице! Жар горна манит и притягивает. Красота силы металла пленяет, и порой на всю жизнь в человека проникает сплав кованой поэзии и литой прозы.

Пришёл Коля в кузню из института — обучал студентов собирать стеклянные витражи. Эта работа со стеклом требует скрупулёзности, размеренности движений, аккуратности и точности. Все эти навыки кузнецам чужды и даже противопоказаны. Поэтому Коля быстро получил от коллег забавную кличку «Коля-миллиметр». Работал Никола всегда долго, аккуратно, всё измерял что-то штангенциркулем, подправлял, подбивал, подкручивал, нагревал и снова подгибал, пытаясь добиться идеально симметричных пропорций тюльпана или бобышки. А в ручной чёрной работе точность не главное. Порой как раз небольшие изъяны, шероховатости и есть та изюминка, за которой и идут к кузнецам.

Нагреешь, бывало, на горне стальной пруток — и скорей к наковальне. Пять-десять секунд всего, пока металл не перестал «стыдиться», источая насыщенный красный цвет, есть у человека с молотом в руках, чтобы подчинить упрямую стихию своей воле. Коля-миллиметр подчинился стихии, а не стал её властителем.

Серега, похоже, злоупотреблявший когда-то чем-то психотропным, шутником оказался. Правда к юмору его полумаргинальному нужно было привыкнуть сначала.

Ковать бобышки — самая тяжёлая и нудная работа. Необходимо скрутить концы прутка в кольцо, а сам пруток — в подобие бублика. Работа нелёгкая: около двадцати-тридцати взмахов тяжёлым молотом, да и опускать увесистый снаряд нужно в определённое место, одновременно подкручивая раскалённый ещё металл. А оплачивается вся эта канитель весьма скудно из-за относительной простоты.

Серега отковал одну бобышку. С металлическим звоном она упала на пол кузницы. Десяток мощных ударов, и вторая легла с первой рядом. Уже сбив дыхание, отковал он третью. Затем четвёртую. Ещё один раскалённый формованный кусок металла приобрёл нужную форму, и Серега, с широко раскрытыми глазами, выпалил:

— Фуууффф… Тут после пятой уже понимаешь, что к чему…

И широко расставив плечи и округлив руки, как штангист, только что взявший две сотни груза на грудь, вышел боком через дверной проём. Покурить. А через три-четыре минуты крикнул откуда-то с другого конца ангара:

— Ээээ… Я это там… Короче, съезжаю оттуда.

И пошёл заниматься явно более приятным для себя делом.

Васильич всё больше был угрюм, видимо, впустив в свою душу бесов и демонов, коих весьма горазд воплощать в металле. Всё же и его удавалось встряхнуть иногда. Однажды, снизойдя со своего пьедестала, подходит и, жаля хитрым взглядом, вопрошает:

— Сигареткой не угостишь?

— Есть… — доставая из пачки округлую белую палочку. — А почему тонкие куришь? — Нравится, — отвечаю.