Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Ступив после долгой дороги на заснеженный асфальт, осмотрелся и чуть не сел в карликовый сугроб. Название улицы, на коей предстояло мне прожить пару суток, и её фамилия были близнецами-сёстрами.
«Совпадение», — решил я, отпившись вечером не чаем, а поутру насладившись невероятной мощью Коркинского разреза, воплями железных орков на его дне и тишиной микронных пятиэтажек на его вершине.
— Сов-па-де-ние-е, — донёсся орчий вой со дна пятисотметровой впадины, и я отправился в обратный путь, по пути хапнув настоящего KZ.
По приезде в родной стотысячелетний Асгард меня потянуло на кладбище. В этом нет ничего удивительного. Кладбище — лучшее место в Асгарде для отдыха после долгой дороги для молодёжи.
Экскюзе муа, опять на стихи потянуло. Итак, иду, смотрю-любуюсь, отдыхаю. Вдруг грохот кладбищенского колокола разрывом печени проносится над моей когда-то окладистой шевелюрой, делаю пол-оборота головой, и взгляд тут же врезается в серую выдолбленную надпись на чёрной мраморной глыбе. Фамилия снова её.
— Совпадение? — уже не столь уверенно пою себе я. — Вполне… Оказался её дед. В смысле, на могилке, а не в звоннице.
Дедов я видел в жизни порядком. Так что вновь обыденное совпадение!
— Точно совпадение, а никакая не мистика! — говорю себе я и топаю на следующий день к туалету гомосексуалистов. В этом нет ничего удивительного. Туалет геев — лучшее место в Асгарде для отдыха после долгой дороги для молодёжи. Тусанувшись (без геев!) у геевского туалета, бреду походкой усталой в горку к памятнику Чокану-минихану. Вдруг на стене дома вижу памятную доску, солидную харю и чей-то имярек. Сотни раз здесь хаживал, а внимания не обращал. Фамилия, как ни странно, снова её.
Как Виктор Авилов, произношу вслух отрывисто, брутально и фатально: «Третий» — и нехотя всё же начинаю действовать, изрядно подпинываемый всем этим мистицизмом.
Нахожу её боя — дохлый, страшный, беспомощный, да к тому же мой давнишний однократный собутыльник. В общем, мечта. Но не моя.
Действую дальше. В результате интерес, дружба, страсть, любовь, совпадения, целая жизнь, уложенная в два месяца, мечты, праздник длиною в полгода. Затем капризы, равнодушие и разрыв. Вновь страсть, любовь и капризы. Безумства. Ещё куча любви и дьявольское опьянение. Позже усталость, неблагодарность, безразличие и плевки в душу.
Одно мне непонятно, неведомо и треплет до сих пор душу, требует сатисфакции, гиперрефлексии и, возможно, даже реинкарнации с последующей комой и выходом из нее сразу в астрал: зачем все эти невероятные совпадения? Зачем эта мистика? К чему всё это было? И самое главное — почему всё столь быстро минуло?..
Из сердца пепел выношу корытом
Осталась ты лишь на иконе
Политические ужасы — Утро Путенда
Каждое утро Путенд, зловонно скалясь и рыча, встаёт, с пренебрежением скидывает со своей подушки чью-то холодную руку, умывается проклятой водой, чистит свой золотой клык, печатку с ядом, серьгу, тоже с ядом, удостоверение председателя правительства, испачканное чем-то буро-красным, и отправляется на работу. Едет по пустой дороге, смотрит на пролетающие мимо пейзажи и безлюдные долины, на свинцовое небо и разряды молний над его чёрной «Волгой», наслаждается утренней кровавой зарей и капающей, капающей с кустов… росой.
По дороге приказывает своему глухонемому водителю остановиться на обочине и идёт в лес, прихватив корзинку. Деревья зловеще шелестят листвой, ковёр красных гвоздик манит. Путенд проходит всё глубже в чащу леса. Ветки смыкаются за его спиной. Каркает вороньё, и трава вянет в тех местах, где ступает его нога, а от дыхания безмолвно падают мухи и комары. Находит чёрную поляну и принимается наполнять корзинку грибами, проросшими из чёрной земли там и тут. Берёт самые красивые и аппетитные, свежие, без единого червячка и изъяна.
Возвращаясь, по пути он срывает сначала один красный поминальный цветок, потом другой, вскоре в его руках оказывается целый букет. Путенд подходит к машине, аккуратно открывает багажник и очень осторожно кладёт свою добычу в свинцовый ящик. Плотно закрывает свинцовой же крышкой и садится назад в машину на сиденье, сделанное из человеческой кожи.
— Дима, — обращаясь к водителю, — цветы жене, грибы на базаре раздай, пусть народ кушает, — и злобно крякнув, наливает себе бокал крови младенца.
— Хорошо, — басом отвечает глухонемой водитель и с глазами патриота и борца за мир, с нищетой и диареей включает «И Ленин такой молодой» в исполнении депутата Государственной думы ФС четвёртого созыва, нажимает на педаль акселератора, и машина, ускоряясь, летит на кремлёвский шабаш.
Они мчат по пустынной трассе с тремя мигалками на крыше — красной, чёрной и чёрной. Олени и медведи расступаются перед автомобилем Президента, Трудяги, Лидера, Радетеля, Спасителя нации. Кролики в странных позах замирают, птицы останавливаются в полёте, широко открыв глаз, медведи перестают сосать лапу, совы моргать, а скунсы вонять, изо рта коров выпадывает сено, изо рта собак — язык, бобров — стружка. Музыка звучит всё громче, и голос Кобзона всё мощнее рвёт окружающее пространство на ломти.
— Вадим Вадимыч, может, прибавим? — спрашивает зловеще-пафосным голосом глухонемой водитель, и смрад от его дыхания заставляет Путенда закашляться даже в противогазе.
Путенд снимает и выкидывает в окно респиратор, затем защитный костюм, выпивает антидот и говорит:
— Теперь гони, Дима. Тут пыль уже не радиоактивна. Выехали наконец-то из Припяти…
Не эфорюга