Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Достоевский также убежден в несовместности преступления и совести, как Пушкин — в несовместности злодейства и гения.
Гений — наивысшая степень совести, со-вести, сострадания, со-страдания. Со-весть, со-страдание — независимо ни от каких времен и пространств. Гений-злодей, злодей-гений — абсолютный нонсенс, возможный только в мелодраме балетной («Лебединое озеро»).
У Сальери и Раскольникова один и тот же бог, не бог, вернее, а идол: польза.
«Что пользы, если Моцарт будет жив», — убеждает Сальери себя и нас, но прежде всего себя — первый. А Раскольников вторит: «Там все бы и загладилось неизмеримою сравнительно пользою…». Оба одинаково, тождественно обосновывают свой аморализм (свою внеморальность).
Сальери:
Вторичный Раскольников. Невторичный Достоевский. Гений всегда первичен. У обоих — Сальери и Раскольникова — атеизм, но это — аморальный (внеморальный) атеизм. От него-то (для этого он и предназначен) один шаг — до «все дозволено», до — «право на бесчестье». И оба делают этот шаг. Для того-то именно и отрицалась вся правда, и земная и небесная. «Правды нет» — отсюда, отсюда у них и «право на бесчестье», на «все дозволено», отсюда и преступление и самообман обоих; точнее — самообман и преступление.
Сальери, прежде чем убить Моцарта, убил искусство, убил себя — «алгеброй». Раскольников, прежде чем убить «вошь-процентщицу», убил свой ум и сердце — «арифметикой». Сальери вполне предвосхищает раскольниковские «два разряда» — своим отношением к слепому «скрыпачу».
Ложь (особенно себе) в отличие от правды всегда «сложна» и — многословна. Что, как и сколько говорит Сальери? Что, как и сколько — Моцарт? Моцарт почти все время играет. То есть: творит. У Сальери же — слова, слова, слова… То есть: вместо творчества, вместо рождения, вместо зарождения — замысел убийства и убийство.
Ничего себе: чтобы быть «гением», надо убить гения, чтобы быть «гением», надо убить творца, творение. Пушкинский Сальери убивает Творца, Раскольников у Достоевского убивает творение, «тварь».
«Гений и злодейство — две вещи несовместные — не правда ли?» Это сказано с легкой, естественной, счастливой самоочевидностью. Это сказано как: «Мороз и солнце; день чудесный…» Как: «Я помню чудное мгновенье…»
«— Гений и злодейство — две вещи несовместные? Не правда ли?
– Ты думаешь?..»
Угрюмый, тяжелый, чугунный (не только убийственный, но прежде всего самоубийственный) ответ Сальери. А перед этим и после этого — как долго и как насильственно он заговаривает самого себя. И вся эта многоглагольная, чугунно-свинцовая, сложная, «ложная мудрость» разбивается вдребезги о легкое, доверчивое, короткое и непреклонное моцартовско-пушкинское: «Не правда ли?» — точно так же и все неистовые речи «премудрого» Раскольникова разбиваются вдребезги о простые, коротенькие непреклонные слова тихой Сони: «Ох, это не то, не то, разве можно так. Нет, это не так, не так!.. Это человек-то вошь… Убивать? Убивать-то право имеете? А жить-то, жить-то как будешь, жить-то с чем будешь?»
И оба, Сальери и Раскольников, — страдают. Ведь страдают же! Раскольников (по словам Свидригайлова) «страдает от мысли, что теорию-то сочинить сумел, а перешагнуть-то не задумываясь и не в состоянии, стало быть, человек-то не гениальный».
Сальери — чем мучается? Одним: ужели я не гений? Вот же суть. Вот же ядро. Для доказательство себе и людям своей гениальности — все и затеяно, вся их жизнь затеяна.
«Идиот»
В моей первой книге об «Идиоте» не было ничего. Надо сделать маленькую главку.
Две идеи.
1. Как величайший грешник стал — святым. Сначала, по черновикам, князь Мышкин и должен был быть таким грешником, а Ганечка чуть ли не святым. Все переменилось наоборот. Не отсюда ли родилась потом идея «Жития великого грешника»?
2. Слово князя Мышкина. Поражение? Все, почти все пишут так. Нет — победа. ОН явился в этот грешный мир, и на «малюсенькую минуточку», на «малюсенькую секундочку» мир этот перестал быть самим собой.
Мышкин
едет в третьем классе. Рогожин, Лебедев начинают становиться другими. Приходит к Епанчиным. Сначала — лакей. Он с ним по-человечьи. И лакей вдруг сдается и разрешает покурить. Епанчины — обыкновенная полубуржуазная-полупомещичья семейка. Он вошел — и на мгновение они становятся другими. Ганечка, Настасья Филипповна с ним тоже невольно — другие («Спасибо, князь, в первый раз человека увидела!»). А потом подлинный апофеоз, финал. Сцена в гостиной, после вазы разбитой, речь князя Мышкина, обращенная к ним, к самому «высшему свету»: «Вы сами не знаете, какие вы хорошие. О, если б знали, вмиг бы все перевернулось!» Ср. «Елка в клубе художников» [115] — совпадение почти буквальное. Ср. «Сон смешного человека». Ср. Речь о Пушкине… Поражение? Да нет — победа. «Искорка», «огонечек», «знамя», «напоминание» нужны только, чтоб не угас дух.115
«Елка в клубе художников» — подглавка 3 из I главы январского выпуска «Дневника писателя» за 1876 г. Указанная Ю.Ф. мысль — из 4-й подглавки этой же главы — «Золотой век в кармане» (22; 12–13).
Пусть секунда, но какая! Напоминающая нам о нашей сущности. На секунду и возвращающая нас к этой сущности. Не погасла искра, не погас огонек и греет, и жжет…
Не забыть: внутренним эпиграфом при создании «Идиота» и было «да здравствует солнце!» (ср. 22 декабря 1849 — «о солнце»). [116]
Гениальная наглость названия романа — «Идиот». Юра Давыдов как-то заметил, что еще в молодые годы, до войны где-то прочитал: идиот (гр.) — «необщественный человек». Я нашел: действительно, по-гречески, — невежда, буквально — отдельный, частный человек. Но это же, в сущности, о Христе сказано. Напомнить: Достоевский о положительном герое…
116
В не раз уже упоминавшемся письме брату, М.М. Достоевскому, от 22 декабря 1849 г. (после отмены смертной казни) Достоевский пишет: «On voit le soleil!» — «Можешь видеть солнце!» (фр.) (28, I; 162).
Теперь о «Братьях».
Кто главный виноватый? Не Смердяков, не Иван, а Алеша!
Алеша был отправлен Зосимой в «свет», в «мир», чтобы спасти. Не сумел, не справился. Посмотрите, просмотрите, прослушайте весь роман с этой точки зрения, и раскроются вдруг глубины невероятные: самый святой — самый виноватый. Для того и выпущен был в «свет», в «мир», чтобы ПРЕДОТВРАТИТЬ. Не вышло. Почему? По его вине, по его грешности, по его «карамазовщине».
Алеша — Дмитрию: «Ты на последней, предпоследней ступеньке стоишь, а я — на этой же лестнице, только на первой еще…».
И этот Алеша должен был, по замыслу Достоевского, уйти в социализм, в революцию, в атеизм. Достоевский — сам! — говорил (кажется, в разговоре с Сувориным): «ЭТОТ роман — лишь предисловие к будущему». [117]
Эксперимент — из наипредельнейших, из невозможных, из невозможнейших. Реального святого пустить в революцию. Предел пределов. Если выдержит, то… Если нет, то… Никто до него не осмелился на такое…
117
В предисловии «От автора» к роману «Братья Карамазовы» говорится: «Главный роман второй — это деятельность моего героя уже в наше время <…> Первый же роман (то есть известный нам сегодня роман „Братья Карамазовы“. — К.С.) <…> есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя» (14; 6).