Досужие размышления досужего человека

Ее собственная дочь сидела рядом, нацепив на руку с полдюжины серебряных браслетов, и на шее у нее тоже болталась штучка, которая, будь она настоящей, стоила бы не меньше тысячи фунтов. Но Эмме была нужна работа, так что свои мысли она оставила при себе, а сказала только: «Я могу снять эти вещи и купить себе что-нибудь другое, мэм, если вы не против дать мне часть моего жалованья за три месяца вперед. Боюсь, я немного поиздержалась».

Леди пошепталась о чем-то со своей дочерью и говорит: «Я хорошенько подумала и решила, что ты нам все-таки не подходишь. Выглядишь недостаточно серьезно. Судя по прическе, ты девушка легкомысленная». Так что Эмма ушла и, скажем прямо, не особенно расстроилась.

— Но ведь такие хозяйки все равно находят себе прислугу, верно, миссис Уилкинс? — спросил я.

— Еще как находят, — согласилась миссис Уилкинс, — и если это девушка приличная, она становится скверной, смотрит на каждую следующую хозяйку, как на своего врага, и ведет себя соответственно. А если она от природы была не очень хорошей, то становится еще хуже, и тогда только и слышишь, какие ужасные все эти девушки. И я не говорю, что это ерунда, — продолжает миссис Уилкинс, — это в точности как с замужеством. Хорошей хозяйке достается плохая прислуга, а плохой хозяйке частенько везет.

— Но как же так? — возразил я. — Ведь в отелях, к примеру, обслуга просто превосходная, и девушки в общем и целом выглядят довольными. А работа там тяжелая, и жалованье ничуть не выше, а то и ниже.

— А, — сказала миссис Уилкинс, — вот тут вы попали в точку, сэр. Они поступают в отель, и работают там, как негры, и знают, что если хоть что-то сделают неправильно, их будут так бранить и распекать, что они перестанут понимать, на ногах стоят или вверх тормашками. Но у них есть рабочие часы. Девушка знает, когда ее работа заканчивается, и стоит только часам пробить, она снова превращается в человека. Так что она ждет этой минуты весь день, и это ее поддерживает. А когда ты прислуга в доме, то и надеяться не на что. Если леди достаточно рассудительна, то не заваливает служанку работой, но она все равно не хозяйка сама себе, не может уходить и приходить, когда хочет, или носить украшения, или просто повеселиться. Она работает с шести утра до одиннадцати или двенадцати ночи и только тогда может пойти спать, и то если ее услуги больше не требуются. Прислуга в доме себе не принадлежит, и это, конечно, сильно раздражает.

— Я понимаю вашу точку зрения, миссис Уилкинс, — сказал я, — и, конечно, в доме, где имеется двое-трое слуг, проще все устроить. Девушка, начавшая работу в шесть утра, освобождается в шесть вечера, и чем она занята, как одевается в свое свободное время, — это ее личное дело. Фирму не волнует, в какую церковь ходит ее служащий и с кем водит компанию. Я склонен думать, что хозяйки в таких вопросах взваливают на себя ответственность, в которой нет необходимости. Пусть девушка прилично ведет себя, пока находится в доме, и выполняет свою работу, — на этом контракт заканчивается. Естественно, что хозяйка, считающая своей обязанностью сочетать роли нанимательницы и незамужней тетки, вызывает негодование. В следующем месяце девушка может, к примеру, поменять рабочие часы и трудиться с двенадцати до двенадцати, а другая служанка с удовольствием будет трудиться с шести до шести. Но как быть в небольшом доме, миссис Уилкинс, там, где всего одна прислуга за всё?

— Ну, сэр, — ответила миссис Уилкинс, — мне кажется, что это довольно просто. Леди любят рассуждать о том, что труд облагораживает, и не устают подчеркивать, что девушка должна предпочитать домашнюю работу любой другой. Вот пусть бы они поступали по своим проповедям. В доме, где всего-то и есть, что хозяин, хозяйка и, скажем, парочка маленьких детишек, пусть бы леди тоже что-то делала. В конце концов, это ее прямая обязанность, как, к примеру, у ее мужа в собственной конторе или в магазине. А если в доме уже подросшие мальчики и девочки, не будет большого вреда, если они чуть меньше поиграют, а чуть больше сами за собой поухаживают. Всего лишь прибраться за собой — не так уж много от них требуется.

— Вы напомнили мне про одну мою знакомую семью, миссис Уилкинс, — сказал я. — Отец, мать и пять печальных, но вполне здоровых девочек. У них было двое слуг — точнее, слуги у них никогда не задерживались; они жили в постоянном поиске прислуги, страдали из-за прислуги, моментально увольняли прислугу, безутешно смотрели вслед уволенной прислуге и не понимали, куда катится этот мир. И однажды мне пришло в голову, что они могли бы вести прекрасную мирную жизнь вообще без слуг. Старшая девочка училась рисованию — и казалось, что больше ничему научиться не могла. Да и рисовала-то она плохо, и сама это видела, но почему-то считала, что если будет много об этом говорить и ни о чем больше не думать, то все как-нибудь устроится. Вторая девочка играла на скрипке. Она играла с раннего утра до позднего вечера, и к ним перестали заглядывать друзья. В целой семье не было даже искры таланта, но все они не сомневались, что смутная тоска по тому, чтобы ими восхищались, — это то же самое, что гениальность.

Третья дочь возомнила, что желает стать актрисой, и целыми днями вопила что-то на чердаке. Четвертая сочиняла стишки, печатала их на машинке и не понимала, почему их нигде не принимают; а пятая страдала странной убежденностью, что поджигать деревяшки раскаленной кочергой — очень толковое занятие само по себе. Все они охотно трудились, да только их труд не был нужен ни одной живой душе. А ведь немного здравого смысла да время от времени помощь поденщицы — и все они могли бы вести куда более приятную жизнь.

— Если бы я решила выдать тайну, — произнесла миссис Уилкинс, — я бы сказала хозяйкам: докажите себе, что вы можете стать независимыми. Девушки знают, что их хозяйки не могут без них обойтись, вот и задирают иногда нос. Перевод И. Зыриной

Почему мы ненавидим иностранца?

Преимущество иностранца перед англичанином в том, что он рождается добропорядочным. Ему не нужно стараться стать добропорядочным, как нам. Ему не приходится начинать Новый год с решения быть добропорядочным и преуспевать в его выполнении (за исключением случайностей) вплоть до середины января. Он просто добропорядочен круглый год. Если иностранцу сказано, что с этой стороны нужно входить в трамвай, а с той выходить из него, ему даже в голову не придет, будто можно сделать это не через ту дверь.

Однажды в Брюсселе я стал свидетелем дерзкой попытки одного непокорного иностранца сесть в трамвай, нарушив правила. Дверь была открыта, он стоял рядом. Дорогу перегородили экипажи, и если бы он начал их обходить, чтобы воспользоваться нужной дверью, трамвай бы уехал. Когда кондуктор отвернулся, он вошел внутрь и сел. Обнаружив нового пассажира, кондуктор пришел в безмерное изумление. Как тот вошел? Ведь кондуктор все время смотрел на входную дверь, а этот человек мимо него не проходил. Чуть позже он начал подозревать истину, но какое-то время колебался, не в силах обвинить ближнего своего в таком преступлении.

Кондуктор обратился к самому пассажиру. Чем следует считать его появление — чудом или грехом? Пассажир честно признался. Скорее огорчившись, чем рассердившись, кондуктор попросил его немедленно сойти — у них респектабельный трамвай! Пассажир проявил упрямство, пришлось сделать остановку и обратиться к жандармерии. Как это принято у полицейских, они возникли словно из-под земли и выстроились позади внушительного офицера, которого я счел сержантом. Сначала сержант просто не мог поверить словам кондуктора. Даже тогда, скажи пассажир, что он вошел, как полагается, ему бы поверили. Склад ума иностранного должностного лица таков, что ему легче поверить во внезапную временную слепоту кондуктора, чем в то, что человек, рожденный земной женщиной, сознательно совершил поступок, четко запрещенный напечатанными правилами.

Лично я бы в этом случае солгал, избежав неприятностей. Но тот пассажир был или слишком горд, или не очень разумен, одно из двух, поэтому решительно держался правды. Ему указали, что он должен немедленно сойти и ждать следующего трамвая. Со всех кварталов собирались жандармы; сопротивление в этих обстоятельствах казалось безнадежным. Он сказал, что сойдет, и хотел на этот раз выйти через правильную дверь, но им еще требовалось торжество справедливости. Раз сел не с той стороны, выйти должен тоже не с той стороны. В результате его высадили посреди улицы с оживленным движением, после чего кондуктор посреди вагона прочитал проповедь о том, как опасно входить в трамвай и выходить из него не там, где положено.