Досужие размышления досужего человека

— Я заманиваю его, — добавит генерал, — как можно быстрее. Если мы сумеем сохранить теперешние темпы продвижения, надеюсь привести его домой к десятому числу.

Если глупые штатские начнут удивляться, где повод для ликования, военные снизойдут до объяснений. Врага завлекают все дальше и дальше от его базы. Потерпевший поражение генерал вовсе не потерпел поражение, он всего лишь хитрит, а если вам кажется, что он бежит, так он вовсе не бежит. Совсем напротив — он бежит домой и приводит, как уже сказал, противника с собой.

Если память меня не подводит (очень уж давно не доводилось играть), существует такая салонная игра «Кисонька в углу». Вы маните игрока пальцем и приговариваете: «Кисонька, кисонька!», а он оставляет свой стул — свою «базу», как скажет военный, и пытается добраться до вас так, чтобы с ним ничего не произошло.

Война будущего превратится в «Кисоньку в углу», только больших масштабов. Вы заманиваете противника подальше от базы. Если все пройдет хорошо — если он не заметит расставленной ловушки, — что ж, он и глазом моргнуть не успеет, как окажется в вашей столице. На этом игра закончится. Вы узнаете, чего он на самом деле хочет. Если это «что-то» в пределах разумного, а у вас оно как раз под рукой, вы ему это отдадите. Он, ликуя, отправится домой, а вы расхохочетесь, думая, как ловко сумели увлечь его прочь от базы.

Во всем этом есть светлая сторона. Джентльмен, отвечающий за оборону крепости, встретится с другим джентльменом, сумевшим ее взять, и они среди руин пожмут друг другу руки.

— Ну наконец-то вы здесь! — скажет первый. — Что ж вы так долго? Мы вас так ждали!

И разошлет депеши, поздравляя своего командира с тем, что он все-таки сбыл с рук эту крепость, а заодно избавился от забот и расходов по ее содержанию. Враг начнет брать пленных, и вы можете утешаться размышлениями о том, что теперь кормить их придется ему. Он поволочет прочь ваши пушки, и вы с облегчением вздохнете им вслед.

— Чертовски тяжелые штуки! — скажете вы себе. — Слава Богу, что я от них избавился. Пусть теперь он потаскает их по нашим отвратительным дорогам, посмотрю я, как ему это понравится!

Война — это смехотворный способ решать споры, и все, что сможет сделать эту смехотворность еще более очевидной, только приветствуется. Новая школа составления военных донесений вполне может способствовать тому, чтобы даже смех толпы обратился против нее.

Современных волнений на Востоке можно было бы избежать, если б не энтузиазм, с которым белый человек стремится взвалить себе на плечи чужое бремя. То, что мы называем «желтой угрозой», — это опасение, что желтый человек может попросить нас сложить его ношу с наших плеч. Вдруг он разглядит, что это его собственность, и захочет сам ее нести?

Как-то на днях лондонский полицейский рассказал мне историю, показавшуюся ему образцом юмора кокни в сложных обстоятельствах. Но она с таким же успехом может послужить басней. Рано утром на пустынной улочке в районе Ковент-Гардена констебль услышал, как кто-то детским голоском кричит: «Держи вора!» Он прибыл на место преступления как раз вовремя, чтобы схватить за шиворот молодого хулигана; тот отнял корзину с фруктами у мальчишки-посыльного из лавки зеленщика и хотел сбежать. Мальчик, всхлипывая и заливаясь слезами, выдвинул обвинение, но хулиган посмотрел на него с негодованием.

— Что значит — украл? — воскликнул мистер Хулиган. — Да я просто решил помочь тебе ее нести!

Белый человек взял себе в привычку «нести» груз других людей, но похоже, что желтый начал возражать против этого. Возможно, он настолько обнаглеет, что настоит на своем и понесет свою ношу сам. Вот это мы и называем «желтой угрозой».

Один мой друг, человек, который просит извинения, наткнувшись на фонарный столб, считает, что заря, занимающаяся над Востоком, сулит новый день в истории человечества. Желтая угроза кажется ему золотой надеждой. Он видит, как раса, долго находившаяся в спячке, неуклюже возвращается к жизни, словно великан, который потягивается и расправляет свои гигантские конечности. Мой друг — плохой патриот. Полагаю, сам он называет себя белым человеком, но при этом бесстыдно сознается, что предпочтет увидеть, как миллионы людей в Азии поднимаются из руин своей древней цивилизации, чтобы принять участие в строительстве будущего человечества, чем согласится, чтобы половина населения земного шара осталась погрязшей в варварстве и дикости ради удовольствия и выгоды своего собственного рода.

Он заходит настолько далеко, что думает, будто белому человеку есть чему поучиться. Этот мир принадлежит ему уже несколько тысячелетий. Сделал ли он в нем все, что следовало сделать? Разве его идеалы — это последнее слово?

Не то, что желтый человек почерпнул у Европы, а то, что он готов дать Европе, — вот что интересует моего друга. Он следит за рождением новой силы, незнакомого доселе фактора влияния. И цепляется за уверенность, что новые идеи, новые доктрины, которые вот-вот заменят старые затасканные предрассудки, на протяжении всех этих тысячелетий совершенствовались в острых умах, что так долго мыслили в таинственном молчании, скрываясь за выразительными желтыми масками. Перевод И. Зыриной

Почему он не женился на этой девушке?

И все-таки чем уж так плох брак? Я часто ловлю себя на этой мысли, читая хорошую литературу. И снова задал себе этот вопрос на днях, когда ходил на представление «Фауста». Почему Фауст не мог жениться на этой девушке? Допустим, сам бы я на ней ни за что не женился, но это не довод. Вроде бы Фауст ничего плохого в ней не видел. Оба они были просто без ума друг от друга. И все же им даже в голову не приходила мысль о спокойном, скромном бракосочетании, неделе медового месяца где-нибудь, скажем, в Вене, и дальнейшей жизни в аккуратном маленьком коттедже недалеко от Нюрнберга, чтобы к ним могли приезжать друзья.

Они могли бы разбить там садик. Маргарита завела бы курочек и корову. Таким девушкам, воспитанным, чтобы выполнять тяжелую работу, и не слишком образованным, лучше заниматься чем-нибудь полезным. Потом, по мере прибавления в семействе, они бы наняли себе в помощь добрую расторопную женщину. Фауст, конечно, оборудовал бы себе кабинет и снова приступил к своей работе; это удержало бы его от дальнейших бед и неприятностей. То, что мозговитый человек его возраста может быть счастливым, целыми днями ничего не делая, а лишь ошиваясь вокруг женской юбки, было смехотворным с самого начала. Валентин — хороший он малый, этот Валентин, со славными задумками — проводил бы с ними все выходные от субботы до понедельника. Они с Фаустом за бокалом вина, покуривая трубку, обсуждали бы местные дела.

Он качал бы на колене детишек, рассказывал им байки о войне, учил старшего мальчика стрелять. С помощью такого практичного человека, как Валентин, Фауст мог бы, наверное, изобрести новое ружье, а Валентин бы сумел пристроить его куда нужно.

Из этого могло бы получиться что-то толковое. Зибель со временем женился бы и остепенился — возможно, поселился бы в маленьком домике неподалеку от них. Они с Маргаритой шутили бы (удостоверившись, что миссис Зибель нет рядом) о его прежней безрассудной страсти. И старуха мать прибредала бы к ним из Нюрнберга — не часто, всего на денек.

Чем больше об этом думаешь, тем больше представляешь себе картинок. Почему им это даже в голову не пришло? Конечно, со стариком могли бы возникнуть сложности. Я представляю, как Мефистофель расстроился бы, решив, что его одурачили. Разумеется, если бы Фауст сам себе сказал: «Я бы и рад жениться на этой девушке, но не женюсь — это будет нечестно по отношению к старику. Он так старался все устроить! Из обычной благодарности я сейчас не могу резко передумать и повести себя, как порядочный и разумный человек, это будет не по правилам игры». Если Фауст рассуждал именно так, мне тут больше нечего сказать. Тут он предстает перед нами в хорошем свете, благородном, это своего рода донкихотство.