Дот
Шрифт:
Псалтирь раскрылась почти в самом начале, указательный палец Чапы упирался в 5-й псалом. Хорошо, когда все получается само собой и можно не думать.
Чапа начал читать, не вникая в смысл слов. Оно и понятно: ведь не для себя он это делает, а для этого парня. Последняя ему услуга на этом свете. Слова входили в глаза Чапы — и тут же слетали с языка, не углубляясь до мозга. Но уже на четвертом стихе Чапа запнулся.
Господи! рано услышь голос мой, — рано предстану пред Тобою, и буду ожидать.Чапа перечитал стих еще раз, опять только глазами; сосредоточился…
раноА если это обо мне? Если это мне предостережение о короткой судьбе?..
Он еще ни разу не думал о своей смерти. Даже в последние два дня. Даже убитый красноармеец не напомнил Чапе, что и он идет рядом со смертью, плечом к плечу, шаг в шаг, и стоит ей — случайно! — взглянуть на него, как шальная пуля прилетит неведомо откуда, или вдруг из-за кустов появятся враги, и начнут палить в упор…
Он взглянул на раны красноармейца совсем другими глазами. Раны обрели голос, но поскольку заговорили все сразу, Чапа не сразу понял, которая из них была первой. Его убили две пули в середину груди. До них были еще две: под правую ключицу и в живот. После раны под ключицей, если не раздробило кости, он еще мог стрелять, — не целясь, от пояса. Но после пули в живот уже не постреляешь…
Чапа представил, как этот парень сидел, истязаемый ужасной болью, и глядел, как немцы неторопливо подходят к нему. Его жизнь уже закончилась, но в свои последние мгновения он не прощался с этим прекрасным миром, не вспоминал мать или любимую девушку, — он смотрел на потных, равнодушных вражеских солдат. Вот сейчас подойдут — и добьют…
рано предстану пред Тобою…Чапа заставил себя дочитать псалом, закопал красноармейца, смастерил из веток бузины большой крест (чтобы заметили; иначе как же он попадет на цвинтарь?), закрепил крест камнями, выкурил самокрутку. Все.
К счастью, коробку с бритвами удалось втиснуть в вещмешок.
Итак, скатка — через плечо, вещмешок — на спину, саперная лопатка — на пояс, на каждом плече по винтовке. Нагрузился, как ломовая лошадь. Ничего, своя ноша не тянет.
Чапа перекрестился на могилу и пошел через кусты.
Все это время он слышал гул движения по шоссе, рев отдельных моторов, но не прислушивался и вообще не придавал соседству немцев значения. В сознании Чапы он и немцы не пересекались. У них был свой интерес, у него — свой. Вот когда он придет к своим, когда снова станет частичкой Красной Армии, — тогда другое дело. Какое оно будет, это другое дело, Чапа не загадывал. Человек маленький. Куда приставят — там и буду исполнять свой долг.
Он не прошел и полста метров, как перед ним открылось поле недавнего боя. Бой был встречный, определил Чапа, хоть и не много в этом смыслил; никто окопаться не успел. Убитые лежали по всему пространству: в черных воронках, за камнями, просто посреди травы, — и сразу было видно, кто бился до последнего, а кто бежал прочь. Но больше всего убитых лежало по обочинам шоссе. Видать, они были убиты на самой дороге, а потом их сгребли в сторону, сбросили, чтоб они не мешали проезду, как сбросили смятые 45-тки и трупы лошадей, и разбитые повозки, и немецкий танк — он все еще чадил. Еще два танка мертво чернели среди маков, но ни одного убитого немца Чапа не высмотрел. Они уже убрали своих, успокоил он себя, и все продолжал стоять, все продолжал смотреть на эту картину, не обращая внимания на немцев, которые сплошной массой, почти без интервалов, двигались по шоссе.
Потом Чапа все же перевел взгляд на них. Глаз не сразу зацепился, такой безликой была эта масса, но затем стал выделять отдельные фрагменты. Огромный тупорылый грузовик, на сером брезенте которого была красиво намалевана летящая на крыльях голая барышня с мечом. Коричневая фура, которую легко тянули два красавца першерона. Уж так они были хороши! — глаз не отведешь. А как ухожены, как вычесаны! Небось, конюх в них души не чает. И солдаты, обгоняющие фуру, поглядывают на першеронов с восхищением, а один задержался, идет рядом, положив руку на могучий круп. И я бы не смог просто так пройти мимо, подумал Чапа, и даже позавидовал
солдату.До ближайшей точки шоссе было четверть километра. Чапа сложил поклажу на землю, взял свою трехлинейку, удобно лег, дослал патрон, сдвинул планку прицела и приладил винтовку в развилку куста. Опора была жесткой, целиться ничто не мешало. Правда, пришлось перевести дух: оказывается, прикидывая, как будет стрелять (целью он выбрал офицера на лошади), Чапа не дышал. Надо быть свободнее, а не дышать только перед самым выстрелом, напомнил себе Чапа. Страха не было. Даже волнения не было. Но было опасение: стрелок он был никудышный, промазать по движущейся цели мог запросто. Вот будет обидно! Ничего, философски рассудил Чапа, не первой, так второй пулей я его достану. Чапа опять взял офицера на мушку, повел за ним ствол, прикидывая, какое нужно упреждение, и даже мысленно ему велел: «остановись!», — однако в самый последний момент вдруг подумал, сколько же раз он успеет выстрелить, прежде чем его обнаружат. Раза три успею, прикинул Чапа, а потом они устроят такую пальбу и навалятся всем кагалом… Ну, обойму я истрачу, а вторую, может, и зарядить не дадут…
Чапа прикинул, каковы его шансы насчет отступления. Очень хлипкие были шансы. Кустарник такой, что все насквозь видно. Дальше гора, так ведь до нее и налегке в полчаса не добежишь — сердце зайдется…
Офицер уже отъехал метров на пятьдесят. Нужно выбирать другую цель.
Чапа скользнул взглядом по немцам, которые были поближе. Взгляд ни за кого не зацепился.
Чапа почувствовал: в нем что-то изменилось. Погасло. И мысли, и движения замедлились. Он словно отстранился от того, что было перед ним; словно то, что он видит, находится за толстым стеклом. Или на экране. Сам-то он есть, он вполне реальный, а вот то, что он видит — это только движущееся изображение…
А потом всплыла мысль (до этого момента она только подразумевалась, а теперь стала четкой и заслонила все остальное), что первый же его выстрел перечеркнет и его собственную жизнь. Ну, не сразу, ну, минуты через три; через пять — самое большее… А скольких врагов он успеет убить? Одного, двух; если очень повезет — убьет троих. Вроде бы подходяще. Да что считать! — Чапа и на один к одному согласился бы не колеблясь, если бы за этим что-то большее стояло, скажем, товарищей прикрыть. А так просто — ты убил да тебя убили — это не понравилось Чапе. Что-то в этом было мелковатое. Чапа не знал, как это выразить, слов у него не хватало. Что-то в этом было такое, что лишало его удовлетворения, и смерть сразу становилась вроде бы бессмысленной и трагической. Дело не в математике. Еще раз повторим: словами это выразить Чапа не мог, но он почувствовал, что за понятиями «жизнь» и «смерть» на войне должно быть что-то большее. Что-то большее, чем конкретная жизнь и конкретная смерть.
Этого чего-то сейчас не было.
Чапа отполз к своему хозяйству, прицепил на пояс лопатку, надел скатку и вещмешок, надел на плечо свою трехлинейку, хотел поднять и вторую… но вспомнил, сколько оружия он только что видел на поле. Оказалось, что эта винтовка — не такая уж и ценность… Чапа все же подобрал ее, вернулся к могиле и прислонил винтовку к кресту. Теперь и могила будет приметней.
Когда ему открылась еще одна поляна, где тоже был бой, Чапа обошел ее неторопливо, методично. Не прятался. Это произошло как-то само собой — без вмешательства ума, вообще без какой-либо мысли. Вот не прятался — и все. Правда, перед тем отложил в кустах вещмешок, винтовку и скатку. Не специально; так — чтобы быть налегке. Натура подсказала. Это уже потом он сообразил, что получилось толково. Ведь винтовка — вещь двусмысленная: человек с винтовкой приметен; вряд ли немцы стали бы разбираться, опасен для них Чапа или нет. А так — бродит по поляне потерянная личность, очевидно безвредная. Может — умом тронулся… Все же искушать судьбу Чапа не стал, ближе полста метров к шоссе не подходил. Искал — не уцелел ли кто: очень ему недоставало хоть какой живой души, прямо невмоготу уже было. Но живых не нашлось. Зато он разжился новеньким ППШ. Это случилось не под самым шоссе, подальше, потому немцы и не разглядели, что у него в руках появился автомат, а то бы далеко уйти не дали.