Довлатов и окрестности

Негодяй, каких мало…" Армянином Довлатову было быть интереснее, чем евреем. В русских евреях слишком мало экзотики. Однако эмиграция все-таки вынудила Довлатова выяснять свои отношения с еврейством.

Обычно бывает наоборот. Я, например, вспоминаю о своей национальности, только когда приезжаю в Россию. Тут это по-прежнему актуально. И не потому, что евреев не любят. Однажды в Москве таксист посмотрел на меня внимательно и сказал:

–  Все-таки преступная у нас власть. Сколько из-за нее евреев уехало! Как мы теперь с китайцами справимся?

–  А евреи как справятся?

–  Мне откуда знать, - вздохнул таксист, - я же не еврей.

В другой раз на рынок зашел. Спрашиваю у бабушки, откуда молоко. Из Рязани, говорит. Я умилился: моя, мол, родина. "Не похож", - в ответ отчеканила старушка.

Так что в определенном смысле в России евреем быть проще, чем в Америке. За океаном все быстро забывают о национальном вопросе. В моем городке, скажем, много и армян и турок, поэтому я часто вижу, как они толкутся в одной ближневосточной лавке. Их примирила бастурма. А в соседнем городе есть хорошая футбольная команда, вся - из югославов: и сербы тут, и хорваты, и боснийцы.

Евреи тоже мало кого волнуют. Помню, сын пришел из новой школы и рассказывает, что есть у них главный хулиган, зовут Кац. Мы смеемся, а он не понимает почему.

Впрочем, все это не относится к нашим эмигрантам. В русской Америки евреи - всегда тема. Причем, для многих, если тема - не евреи, то это - и не тема.

Есть у меня знакомый, который сразу отходит, когда говорят не о евреях. Я сам слышал, как он отстаивал версию инопланетного происхождения иудейского племени.

В Америке Довлатов сперва пытался если и не стать, то казаться евреем.

Раньше он туманно писал, что принадлежит к "симпатичному национальному меньшинству", теперь уверенно упоминал обе половины. Сергей даже пытался изображать национальную гордость: "Mне очень нравилась команда "Зенит", - слегка льстил он читателю, - потому что в ней играл футболист Левин-Коган.

Он часто играл головой".

На самом деле Довлатову было все равно. Он писал: "Антисемитизм - лишь частный случай зла, я ни разу в жизни не встречал человека, который был бы антисемитом, а во всем остальном не отличался бы от нормальных людей".

Национальная индифферентность Довлатова не помешала ему возглавить "Новый американец", который в силу неоправдавшихся коммерческих надежд носил диковинный подзаголовок "Еврейская газета на русском языке".

Я до сих пор не знаю, что это значит. Сергей тоже не знал, но объяснял в редакторских колонках: "Мы - третья эмиграция. И читает нас третья эмиграция. Нам близки ее проблемы. Понятны ее настроения. Доступны ее интересы. И потому мы - еврейская газета". Силлогизм явно не получался. Тем боле, что советские евреи - еще те евреи. "Креста на них нет" говорят на Брайтоне о соседях, не соблюдающих пост в Йом-Кипур.

До поры до времени газета "Новый американец" была не более еврейская, чем любая другая. В "Новом русском слове", например, из русских служила только корректор, по мужу - Шапиро. Довлатовы с ними дружили домами.

У нас ситуация круто изменилась лишь тогда, когда "Новый американец" попал в руки американского бизнесмена. Новый босс, когда не сидел в тюрьме, придерживался законов ортодоксального иудаизма и требовал того же от редакции. Не зная русского, он приставил к нам комиссара. В одной статье тот вычеркнул фамилию Андре Жида. Довлатов об этом даже не упомянул - звучит неправдоподобно. Зато в "Записные книжки" попал другой эпизод. Как-то на первой полосе мы напечатали карту средневекового Иерусалима. Наутро я попался на глаза взбешенному владельцу. Он хотел знать, кто наставил церквей в еврейской столице. Я сказал, что крестоносцы.

Пересказывая этот эпизод, меня Сергей не упомянул. Нету нас с Вайлем и в довлатовской истории "Нового американца". Дело в том, что после смены власти Сергей ушел из газеты почти сразу, мы же в ней задержались. Довлатову это очень не понравилось, и вновь мы подружились, когда еврейский сюжет был исчерпан окончательно.

Простившись с "Новым американцем", Довлатов с облегчением вернулся к философии этнического безразличия. Сергей вообще не верил в возможность национальной литературы. "Русские считают Бабеля русским писателем, евреи считают Бабеля еврейским писателем. И те, и другие считают Бабеля выдающимся писателем. И это по-настоящему важно". В ответ на все возражения он ссылался на космополита Бродского, который по словам Довлатова "успешно выволакивал русскую словесность из провинциального болота".

Что касается евреев, то они у Довлатова вновь превратились в литературный прием. Сергей ценил взрывную силу самого еврейского имени. Оно для него было иероглифом смешного:

"Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио гонзлес, Ник Гонзалес и Рауль гонзалес. Был даже среди них Арон Гонзалес.

Этого не избежать."

"Любите ли Вы рыбу" Из всех, с кем мне приходилось дружить, Довлатов - самая крупная фигура. В том числе и буквально.

Однажды мы с Вайлем пришли к нашей приятельнице Шарымовой, известной своим умением молниеносно готовить. Устав слоняться без закуски, мы завернули к ней с брикетом мороженной трески. Угодили под конец пирушки, которую оживили своим приходом. Вынудив хозяйку отправиться на кухню, мы плотно уселись за стол, но тут повалил едкий дым. Поленившись разворачивать рыбу, Наталья положила ее на сквороду прямо в картонной коробке.

На переполох из спальни вышел Довлатов. Мы даже не знали, что он участвовал в веселье. Сергей, к которому тогда мы еще не успели привыкнуть, выглядел сильно. Одетый во что-то с погончиками, он с трудом втискивался в дверной проем. Вспомнив сериал, герой которого в минуту опасности преображался в зеленого монстра, я восторженно выкрикнул: "Incredible Hulk!" "Невыносимый Халк", - неправильно, но точно перевел довольный Довлатов.

Довлатова я знал хорошо. То есть, сперва не очень, но ведь наше знакомство продолжалось и после его смерти. С мертвым Довлатовым я, пожалуй, сдружился ближе, чем с живым. Никаких некротических явлений, просто - возраст. Он умер в 48, а мне сейчас 44. Разница стремительно сокращается. И чем быстрее я его догоняю, тем больше понимаю, а иногда и узнаю.

У меня друзья всегда были старше. Причем настолько, что я жизнерадостно шутил: мне на вас всех придется писать некрологи. В ответ Парамонов многозначительно цитировал: "четыре старца несут гроб юноши". Борис не любит инфернальных намеков. Однажды в ответ на мои попреки в скаредности - мол, все равно с собой не возьмешь - Парамонов заносчиво произнес: "Это мы еще посмотрим".

Борис любит воспевать капитализм, консерватизм, а пуше всего мещанское счастье. Однако, есть в нем что-то и от революционных демократов, вроде Писарева или Белинского. Только Парамонов может позвонить в восемь утра, чтобы узнать, как ты относишься к бессмертию души. Впрочем, Борис больше все-таки похоже не на русских писателей, а на их героев, причем сразу всех - от старосветских помещиков до Свидригайлова, от Обломова до Карамазовых - опять-таки, всех, включая черта.