Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
Шрифт:
– Вот лично я – не Сократ, Олег Григорьич. И дома поить их чаем я не могу. Дома я тишины хочу, – что тогда?
– А почему это вас-то задело? Вас они там не обсуждали…
– Как? Совсем?
– Совсем.
И полной учительнице стало еще обиднее.
Засмеялся Сумароков: и так и этак самолюбие коллег – в страдательном залоге! Громко отодвинул он стул и захромал к окну, возле которого курил Назаров.
– Да… Ситуация. Паленым запахло! – сказал физик и потянулся своей сигаретой к его огоньку.
– Я еще не говорил вам, –
И пожал ему руку повыше локтя.
Константин Мишин раздобыл связку ключей и подбирал подходящий к двери с табличкой «Радиоузел». Но дверь вдруг распахнулась сама, оттуда вышли Юля Баюшкина и Майданов, как-то рассеянно реагируя на Константина Мишина. В руках у Юли был магнитофон. Они направились к лестнице.
– Вот! – обрадовался Мишин. – А я и в актовом зале искал, и в пионерской, и везде… Баюшкина, куда понесла музыку? Там что-нибудь умеренно современное найдется?
Майданов деликатно отодвинул его:
– Константин Иваныч, это ее личная вещь.
– A-а… Ну и что? Проявите сознательность, учителям надо поразмяться…
– Не можем, Константин Иваныч, – сухо отвечал Саша. – Не до этого…
– То есть как «не до этого»? Вам не до этого, а нам – в самый раз… Баюшкина, я кому говорю-то?
У перил он взял Юлю за руку, она поглядела на него диковато, отсутствующе. И в этот момент снизу появился Алеша в распахнутом пальто; за ним следовали Женя Адамян и Колчин.
– Юля… магнитофон дай мне, пожалуйста. Я потом объясню, – сказал Смородин.
– А я сейчас объясняю, – обиженно возразил Мишин. – Его просят двенадцать человек учителей. Банкет у нас, понятно?
– Дай его мне, Юля, – напряженно повторил Алеша.
– Смородин, а ну кончай торговлю, – возмутился Константин Иванович, – вот еще новости… Я учитель, а ты кто? Баюшкина, миленькая, ну? Это на час-полтора, не больше… Я тебе за него отвечаю! Вот спасибо…
Аппарат незаметным образом оказался у него.
– Вам не подойдет эта музыка. – Майданов загородил ему дорогу. – Серьезно. Отдайте, Константин Иваныч!
– Может, ты в драку со мной полезешь?! – побагровел Мишин. – К тем дружкам своим бритоголовым захотел?
Майданов засунул в карманы кулаки и отвернулся.
В буфете Константин Иванович застал тишину.
– Что это вы? Заскучали? – спросил он потерянно. – Эмма Пална, а те три бутылочки «Алиготе», которые в резерве у нас?
Она не ответила.
– Откуда у вас это? – спросил, вглядевшись в магнитофон, Назаров.
– У ребят взял, у Баюшкиной… Еле отбил, такие собственники оказались – жуткое дело!
– А как магнитофон оказался у них?
– Я не знаю… Так чья вещь-то? – не понимал Мишин.
Назаров распахнул дверь – за ней молча, угрюмо стояли Юля, Майданов, Смородин, Адамян, Колчин…
Марина подоткнула одеяльце,
поцеловала Антона:– Больше ты меня не зовешь, договорились? Спишь, да?
– Сплю!
Но стоило ей выйти в другую комнату, как он позвал ее.
– Ну что опять?
– Мама, спокойной тебе ночи, доброго тебе стирания и доброго мытья посуды!
– Спасибо! – засмеялась она. – Только мы уже распрощались, больше ничего не придумывай…
У нее действительно было запланировано «доброе стирание»: накопилось порядочно. Она замочила в ванной белье. Сквозь шум воды не сразу услышала, как звонят в дверь. Открыла и не смогла спрятать удивление: у порога стоял Назаров.
– Разрешите?
– Прошу…
– Что, очень странный поступок?
– Почему же? Вероятно, приехали вправлять мои вывихи…
– Так ведь это, наверное, бесполезно? – усмехнулся он. – Можно пройти?
– Да-да. А где же ваше пальто?
– А у меня печка в машине. – Он прошел за Мариной в комнату, держа за ремешок магнитофон в руках, сведенных за спиной. Стал разглядывать эстамп, изображающий Чарли Чаплина, большой фотопортрет Улановой – Джульетты, статуэтку молодого Маяковского и во множестве – Антошкины снимки…
– Похож на вас парень…
– Да, я знаю.
– А это – мама ваша? – С одной фотографии на гостя смотрело патрицианское лицо седой красавицы.
– Это Анна Ахматова… Чаю хотите?
– Спасибо, нет. Я этим банкетом сыт.
Чуткая настороженность была в Марине и передавалась Назарову. Или – наоборот?
– Знакомая вам вещь? – спросил он вдруг и водрузил на стол магнитофон.
– Это чей же? Не Юли Баюшкиной?
– Именно. Вы помните свои разговоры с ребятами в это воскресенье? Их вопросы, ваши ответы? Они ведь мастера у вас вопросы-то задавать?
– Да…
– И вы всегда отвечаете честно?
– Стараюсь. А что, теперь есть другая установка на этот счет?
– Нет… – улыбнулся он. – Нету другой установки. Знаете что? Начнем сначала. – Он отодвинул от себя магнитофон и накрыл его «Комсомольской правдой». – Договоримся так: я пока не добрый, не злой, не прогрессивный, не реакционный. Я – только человек, желающий разобраться. И допустим даже, – добавил он желчно, – что от меня не надо прятаться в котельной, чтобы стихи французских поэтов читать! Вот. И вы передо мной – тоже безо всякого ярлыка.
В своей комнате Антошка влез на спинку кровати, держась за косяк, и толкнул дверь и зажмурился после тьмы от света:
– Здравствуйте. Мам, он – кто?
– Антон, какое тебе дело? – Марина, придав своим глазам максимум строгости, извинилась наспех, вышла, чтобы вернуть его в горизонтальное положение.
Назаров осматривался.
Эмма Павловна стояла в автобусе возле кассы и плакала. Так остра была мучительная жалость к себе, что недостало сил удержать эти слезы до дому и безразлично было, что думают о ней люди.