Драмы. Басни в прозе.

Парменион. Замолчи! Замолчи! Я твой, безраздельно твой. Да, я сделаю все. Я скажу, непременно скажу твоему отцу, чтобы он вызволил тебя из плена лишь завтра. Почему лишь завтра — не знаю. Да мне и не надо знать. Ему тоже. Мне достаточно знать, что этого желаешь ты. Больше ты ничего не хочешь? Может быть, я должен сделать еще что-нибудь? Ринуться за тебя в огонь? Броситься со скалы? Лишь прикажи, мой дорогой маленький друг, лишь прикажи! Теперь я готов для тебя на все! Одно твое слово, и я совершу даже предательство, пойду на низость! Я холодею при одной мысли об этом, и все же, царевич, если тебе угодно, я пойду на это, да, пойду.

Филот. О мой лучший, мой пламенный друг! О ты... Как мне назвать тебя? Творец моей грядущей славы! Клянусь тебе всем самым святым для меня — честью моего отца, успехом его оружия, благоденствием его страны,— клянусь тебе, что до смерти не забуду твоей преданности, твоего рвения. Ах, если бы мог я достойно вознаградить их! Слышите вы, боги, мою клятву? А теперь, Парменион, поклянись и ты! Поклянись мне свято сдержать свое слово!

Парменион. Поклясться? Я слишком стар для клятв.

Филот. А я слишком молод, чтобы поверить тебе без клятвы. Поклянись! Я клялся тебе своим отцом, а ты клянись мне своим сыном. Ты ведь любишь его? Искренне любишь?

Парменион. Так же искренне, как тебя! Ты требуешь клятвы, и я клянусь. Клянусь тебе единственным сыном, своей кровью, которая течет в его жилах, той кровью, которую я охотно проливал для твоего отца, которую и сын мой охотно прольет за тебя в свой день и час,— клянусь тебе этой кровью сдержать свое слово! А если я нарушу его, пусть мой сын падет в первом же сражении и не доживет до славных дней твоего царствования! Слышите вы, боги, мою клятву?

Филот. Не слушайте его, боги! Не тем клянешься, старик. Разве пасть в первом же сражении, разве не дожить до моего царствования — это несчастье? Разве ранняя смерть — несчастье?

Парменион. Я этого не говорю. И все же лишь для того, чтобы увидеть тебя на троне и послужить тебе, я хотел бы того, чего вовсе не хочу,— снова стать молодым. Твой отец хорош, но ты будешь лучше.

Филот. Никаких похвал в ущерб моему отцу! Измени свою клятву, и вот как: если ты не сдержишь слово, пусть сын твой станет трусом и ничтожеством, пусть, если ему представится выбор между смертью и позором, он изберет позор, пусть проживет девяносто лет посмешищем для женщин, но и в девяносто лет неохотно расстанется с жизнью.

Парменион. Я в ужасе и все же клянусь: пусть будет так! Внимайте страшнейшей из клятв, боги!

Филот. Внимайте ему!.. Вот и хорошо, Парменион, теперь ты можешь идти. Мы достаточно долго задержали друг друга и наделали слишком много шуму из-за пустяка. В самом деле, разве это не пустяк — передать моему отцу, уговорить его, чтобы он не обменял меня раньше чем завтра. А если он захочет знать причину, что ж, придумай ее по дороге.

Парменион. Придется! До сих пор я, хоть и дожил до старости, еще никогда не выдумывал небылиц. Но в угоду тебе, царевич... Дай мне только волю: дурному не поздно учиться и в старости. Будь здоров!

Филот. Обними меня! Ступай.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Филот.

Филот. На свете столько обманщиков, и все же обманывать невыносимо трудно, даже если делаешь это из наилучших побуждений. Сколько мне пришлось вертеться и изворачиваться! Мой добрый Парменион, устрой лишь, чтобы отец вызволил меня не раньше чем завтра, и ему больше не придется вызволять меня. Теперь я выиграл время, достаточно времени, чтобы укрепиться в своем решении. Достаточно, чтобы избрать наивернейшее средство. Горе мне, если я не найду его! Приди мне на помощь, юношеское упорство, раз уж мне не дана в удел стойкость старца!

Решено! Твердо решено! Я это чувствую, я успокаиваюсь, я спокоен! (Как бы созерцая самого себя.) Таков, как ты сейчас, Филот... Ха! Это будет блистательное, великое зрелище: юноша, распростертый на земле с мечом в груди!

Меч? О, боги! Жалкий, злополучный неудачник! Только теперь я подумал об этом. У меня нет меча, у меня ничего нет! Мой меч стал добычей воина, взявшего меня в плен. Возможно, он оставил бы мне мое оружие, не будь его рукоять из золота. Пагубное золото, ужели ты всегда будешь губителем добродетели!

Меч! У меня нет меча! Боги, милосердные боги, подарите мне его, только его! Всемогущие боги, сотворившие небо и землю, неужели вы не в силах сотворить для меня меч, если захотите? К чему же свелась моя великолепная, ослепительная решимость? Я первый готов горько рассмеяться...

А тут еще опять идет царь! Спокойствие! Но что, если прикинуться ребенком? Эта мысль кое-что обещает! Да! Может быть, мне и посчастливится.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Аридей, Филот.

Аридей. Ну вот, гонцы уже в дороге, царевич. Им дали самых быстрых коней, а ставка твоего отца так близко отсюда, что не пройдет и несколько часов, как мы получим ответ.

Филот. Значит, тебе не терпится, царь, вновь заключить сына в объятия?

Аридей. А разве твоему отцу меньше хочется вновь прижать тебя к груди? Позволь мне, однако, милый царевич, насладиться твоим обществом. Рядом с тобой время пролетит для меня быстрее, и, может быть, если мы познакомимся поближе, это будет иметь счастливые последствия: дружелюбные дети нередко служили посредниками своим рассорившимся отцам. Проследуй за мною в мой шатер, где тебя ждут лучшие мои военачальники. Они горят желанием увидеть тебя и выразить тебе свое восхищение.

Филот. Мужчины, царь, не должны восхищаться ребенком. Поэтому оставь меня здесь. Стыд и отчаяние мое столь безграничны, что я поневоле буду вести себя глупо. Что же до твоего желания поговорить со мной, то я просто не понимаю, какая польза от такой беседы. Я знаю лишь одно — что ты и мой отец ввязались в войну и что право, как мне кажется, на стороне моего отца. Я верю в это, царь, и буду верить, даже если бы ты мог неопровержимо доказать мне противное. Как сын и воин я не вправе смотреть на вещи иначе, чем мой отец и мои военачальники.

Аридей. Царевич, умение столь полно отречься от собственного разумения — свидетельство немалой разумности. И все же я сожалею, что лишен возможности оправдаться перед тобой. Пагубная война!

Филот. Верно, пагубная! И горе ее зачинщику!

Аридей. Царевич, царевич, вспомни, что первым обнажил меч твой отец. Я не могу принять твой упрек. Твой отец слишком поторопился, был слишком подозрителен...

Филот. Не спорю, мой отец обнажил меч первым. По разве пожар возникает лишь тогда, когда яркое пламя уже взмывает из-под крыши? Есть ли на свете человек, достаточно терпеливый, кроткий, невосприимчивый, чтобы не ожесточиться из-за постоянных мелких обид? Подумай — раз уж ты изо всех сил вынуждаешь меня говорить о делах, которые мне не по разуму,— подумай, как надменно, как пренебрежительно ты ответил ему, когда он... Нет, ты не должен принуждать-меня, я не хочу говорить об этом! Наша вина и невиновность всегда относительны, мы для всего умеем находить оправдание. Лишь безошибочному взору богов предстаем мы такими, как есть, лишь они властны судить нас. Однако боги — и тебе известно это, Царь,— вершат свой суд мечом того, кто отважней. Выслушаем же кровавый приговор судьбы! Почему мы малодушно пытаемся Уйти от ее высшего суда к низшему, земному? Неужели наши Руки так обессилели, что им на смену придут лукавые языки?