Драмы

Куклин. Хлопцы, как хотите, запахло пацифизмом.

Часовников. Интеллигент не может убивать.

Платонов. А Ленин был интеллигентом?

Часовников. Ленин!

Платонов. Детишек карамельками одаривал? Вот он, твой Ленин. А мой — другой. Мой таких, как ты... сказать презирал — ничего не сказать. Дзержинский, вроде тебя, — стихи писал. А еще — смертные приговоры... Надо — подписывай смерть. Надо — на флоте служи. Надо — гальюны чисть.

Куклин (несколько озадаченно). Смотри на него.

Платонов. «Интеллигент не может убивать»? А рабочий может? Ты будешь стишки писать, а за тебя — стрелять будут? Эх ты, поэт. «Интеллигент не может убивать»? А интеллигента — можно убивать? Нет, Костик. Такая уж у нас судьба. Служба такая. Срочная, долгосрочная, сверхсрочная. Как желаешь называй. Только — до могилки. Будут танки — не будут. Будут ракетные войска — не будут. Уйдет флот под воду — не уйдет. А мы солдаты революции и служить ей будем верой-правдой, пока... (Засмеялся). Пока не сыграем в ящик. Есть тут красная книжечка — заступай. (Хлопнул Часовникова по плечу). Что молчишь?

Часовников. Я — беспартийный.

Платонов. Какой ты беспартийный? Комсомолец. Кстати, двадцать семь, пора бы.

Часовников. Я осмотрюсь.

Пауза.

Куклин. Что-то новое.

Пауза.

Платонов. Осмотришься?

Часовников. Дорогие мои хлопчики. Я хочу говорить «да», когда считаю нужным сказать «да», и хочу говорить «нет», когда считаю нужным сказать «нет». А если я вступлю в партию, я буду вынужден говорить «да», когда хочется сказать «нет», и «нет», когда хочется сказать «да».

Куклин. Афоризм. (Достает блокнот).

Платонов. Убери. (Часовникову). Темечко у деточки не выдержало. «Черный-белый не берите, «да» и «нет» не говорите». (Покраснев, зло). А кому от твоих «да» и «нет» жарко или холодно? Чем ты их выстрадал? Где завоевал? Право твое где на «да» и «нет»? Ах ты, осмотрительный. Ну, осматривайся, сядь в холодок, пока другие за тебя решать будут, отвечать будут, воевать! Осматривайся, сверхчеловек!

Часовников. Почему «сверх»? Человек.

Куклин. А человеку ничто человечье не чуждо? Так, Костичек?

Часовников. Между прочим, так. Только одни не стесняются, а другие...

Платонов. Кто — другие? Я — другие? Да, мещанство чуждо мне, я его стесняюсь, да, не люблю, да, презираю — и в себе тоже, когда лезет. Да, я его ненавижу.

Часовников. А когда мещане оказываются правы?

Платонов. Я их ненавижу еще больше. У нас больно много стали мещанское выдавать за человеческое, а это — разно. Мне вот, представь себе, хочется говорить «да», когда партия говорит «да», и хочется говорить «нет», когда она говорит «нет». Хочется, и ничего с этим, представь, не могу поделать.

Часовников (серьезно). Твое счастье.

Платонов. Мое. (Задумчиво). И еще, например, тех, кто в Испании, по тюрьмам. Состарились там. (Тихо). Кто в могилах братских, под Ленинградом. И на Волге. На Одере. Тех — и мое. Мещанам не отдам, не бойся.

Куклин. Платошка, а ярлыки к чему? Слава богу, отучают, а все клеят. Рецидив, право. Вместе ведь — не забыл — в коридорчике до света, всей троицей... А что теперь будет, а как, а почему? Ходил сам не свой.

Часовников. Ты скрытный, Саша, но и тебе было не просто, нет, не просто.

Платонов. Не просто, да пальцем по стеклу слюни не размазывал. И часто хочется сказать «нет»?

Часовников. Иногда.

Платонов. По какому же поводу?

Часовников. По разным.

Платонов. А «да»?

Часовников. Тоже — по разным.

Куклин. Ты что же, Костенька, как бы не слишком одобряешь политику нашей партии?

Часовников. Я этого не сказал.

Платонов. Оставь шутовство, Славка. Он этого не сказал.

Куклин. Подумал.

Платонов. И не подумал.

Куклин. Ах, Платошка, лапочка, мы не на собрании. Ну, подумал, ну, сболтнул, люди свои.

Платонов. Мне неважно, что он мелет. Мне важно, что он думает.

Куклин. В душу, Платоша, вход запрещен. В товарищеском кругу — почему бы и не разобраться? Не тезисы пишем. Три мушкетера, хотя и... шесть лет спустя. По доброй нашей курсантской традиции, хлопчики: говори, как думаешь, а думай, как умеешь.

Платонов. Не сказал «да», но и не сказал «нет»? (Часовников молчит). Говори.

Часовников. А ты не кричи.

Платонов. Говори!

Часовников (встал). Прошу не «тыкать».

Платонов. Говори, слышишь! Я сам первый тебя с флота выгоню. Гнилье! Сморкун!

Часовников (страшно побледнев). Товарищ капитан третьего ранга, я не позволю...

Платонов. Смирно! (Часовников встает по стойке «смирно»). Налево кру-гом! (Часовников поворачивается налево кругом. Шагом — арш. Пошел вон!

Часовников, ни слова не говоря, убегает из каюты. Долгая пауза.

Куклин. Этого он тебе не простит.

Гаснет свет.

Берег Тихого океана. Внизу глухо шумят волны. Здесь — край парка, но сейчас поздний вечер осени, пустынно, угрюмо, хотя, почему-то и неведомо для кого, чудовищно громко орет радио и странно выглядят разноцветные и незажженные гирлянды электрических лампочек над дощатой оркестровой раковиной. В павильоне «Пиво — воды» столь же пустынно, мерцает лампочка. Продавщица собирает со стоек пустые кружки. Неторопливо шагает по откосу обход коменданта — два матроса и офицер с нарукавной повязкой на шинели. Проходят. Как-то очень внезапно, словно из-под земли, с другой стороны появляется Часовников. Развязно козыряет Продавщице.

Часовников. Салют и двести пятьдесят с прицепом.

Продавщица. Белой не отпускаем.

Часовников. Тогда два прицепа и один фужер. (Достает из шинели, четвертинку). Как видите, сударыня, свое энзе. (Взбивает ударом кулака пробку из бутылки).

Продавщица (качает головой). Гвардеец! (Подставляет одну за другой две кружки под кран). Что-то я тебя тут никогда не засекала. Закусить чем?