Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Дня через два, проведённых в спокойном, укрепляющем сне, Клейтон до такой степени оправился, что мог сидеть и любоваться окружающими предметами. Светлое, спокойное октябрьское небо, по-видимому, производило на его душу чарующее впечатление. Среди дикого и необитаемого болота, это был остров безопасности, где природа в своём гостеприимном лоне давала приют человеческим существам. Тысячи птиц говорили на тысяче языков, перекликались с колеблющихся от ветра вершин деревьев, или качались в колыбелях из листьев виноградника; белые облака плавали беспрерывно изменявшимися группами над массивною зеленью леса; слышен был шелест листьев, сквозь которые от времени до времени пробегал осенний ветерок. Всё это вместе пробуждало в душе Клейтона отрадное чувство. Минувшая жизнь казалась ему тревожным сновидением. Его страдания,— час агонии и смерти, о котором он боялся вспомнить, приняли совершенно новый и светлый вид. Мало помалу, он начал интересоваться Дрэдом, как предметом психологического изучения. Дрэд сначала был угрюм и молчалив, хотя со всем радушием и почтительностью исполнял требование своего гостя. Постепенно, однако же, желание обменяться словом, желание, которое скрывается в душе каждого человека, начало развиваться в нём, и он, по-видимому, находил удовольствие в сочувствующем ему слушателе. Набор библейских изречений и имён имел для Клейтона, при его болезненном состоянии, особенно приятный, поэтический интерес. Он мысленно сравнивал Дрэда с одною из тех старинных, грубых готических дверей, столь часто встречаемых в европейских храмах, где изображения, заимствованные из священного Писания и иссечённые в грубом граните, перемешались с тысячами фантастических архитектурных причуд; иногда он вздыхал, думая, сколь многое могло бы быть совершенно человеком с душою столь пылкою и с организмом столь энергическим, если б он получил образование и надлежащее направление. Дрэд иногда приходил в тенистую часть острова, располагался подле Клейтона и по целым часам разговаривал с ним, употребляя свой странный, беспрестанно уклоняющийся от предмета, исполненный какой-то грусти, образ выражения; несмотря на то, от времени до времени в нём проглядывали практический ум и дальновидность. Дрэд много путешествовал, большею частью по странам, недоступным для человеческой ноги и глаза. Он осмотрел не только обширную полосу приатлантических болот, но и равнины Флориды, со всею их причудливою, роскошною тропическою растительностью. Он бродил вдоль пустынных и гибельных песков, опоясывающих южные атлантические берега, полные наносных мелей и опасностей. Там нередко задумывался он над тайною морских приливов, с вечным, никогда не изменяющимся возвышением и понижением которых душа человеческая имеет какое-то таинственное сродство. Не озарённый светом философии и других наук, Дрэд искал в сумерках своих пылких, борющихся мыслей, причины различных явлений природы, и разрешал эти вопросы по своим собственным теориям. Иногда, оставаясь но целым неделям в остове какого-нибудь корабля, выброшенного на эти негостеприимные берега, он постился и молился, воображая услышать ответ на молитвы свои в завываниях бушующего ветра или в унылом прибое морских волн. Читатели наши видят его теперь лежащим на траве подле хижины Гарри и Лизетты, в самом спокойном и сообщительном настроения духа. Дети с Лизеттой и женщины собирали виноград в отдалённой части острова; Гарри с другим беглым негром ушли за провизией, которая была принесена для них в отдалённую часть болота преданными сообщниками с одной из смежных плантаций. Старый Тифф, выкапывая картофель в недальнем расстоянии, внимательно прислушивался к разговору.

— Да, — говорил Дрэд с тем тусклым светом в его взоре, который нередко можно заметить в глазах энтузиаста, — царство Божие не наступило ещё, но уже приближается. Теперь ещё только время стенаний; это открыто мне, когда я был в Океркоке и провёл три недели в остове корабля, на котором вся команда погибла.

— Скучное же ты выбрал место для своего приюта, — сказал Клейтон, стараясь вовлечь Дрэда в разговор.

— Меня завёл туда невидимый дух, — отвечал Дрэд, — ибо я просил Господа открыть мне грядущие события.

— Как же это было открыто тебе? — спросил Клэйтон, более и более интересуясь его разговором.

— Через ухо моё во время ночи, — отвечал Дрэд, — я слышал, как всё творение стенало и мучилось, ожидая избавления; потому-то и назначен прилив.

— Я не вижу здесь никакой связи, — сказал Клейтон, — какое отношение имеет прилив к страданиям творений.

— А вот какое, — отвечал Дрэд, — каждый день море трудится и движется, по этот труд отступает снова в море; так и грудь всех поколений удалился назад, и не возвратится, пока не придёт Ожидаемый всеми народами — и Он придёт в пламени, с судом и великим потрясениям; но потом будет тишина и спокойствие. Потому-то и написано, что под новым небом и на новой земле не будет более моря.

Эти слова произнесены были с видом величайшей уверенности, что произвело на Клейтона странное впечатление. Но внутренней природе его было что-то особенное, предусматривавшее в этих словах слабую тень грядущих событий. Он находился в том настроении духа, которому предаётся человек, борющийся с пороками и преступлениями этого мира — настроение, выражавшее тоску души и надежду на лучшее.

— И ты думаешь, — сказал он Дрэду, — что эти небеса и эта земля возобновятся?

— Я уверен в этом, — отвечал Дрэд. — Избранные Богом будут господствовать на ней.

— Вероятно и ты надеешься быть в числе избранных?

Из груди Дрэда вырвался подавленный стон.

— Много званных, но мало избранных, — сказал он. — Я молил Бога открыть мне эту тайну, но он не сподобил меня узнать её.

Здесь разговор был прерван появлением Гарри, который неожиданно соскочив на поляну, подбежал к Дрэду с взволнованным и испуганным видом.

— Том Гордон со всей своей шайкой вступил в болота и решился выследить нас, — сказал он. — Пьянее, развратнее, свирепее этих людей я ничего ещё не видел. Они напали на несчастного Джима и преследуют его без пощады.

В глазах Дрэда сверкнули молнии и он вскочил на ноги.

— Голос Господень потрясает пустыню; я пойду и выручу его.

Схватив ружьё, он в секунду скрылся из виду. Гарри хотел за ним следовать, но рыдающая Лизетта бросилась к нему на шею.

— Нет, нет! Ради Бога не ходи, — говорила она. — Что мы будем делать без тебя? Останься с нами! Тебя убьют они, и это никому не принесёт пользы.

— Как можно, Гарри! — сказал Клейтон, — ведь ты не совсем ещё знаком с здешними болотами, и не имеешь физических сил этого человека, идти за Дрэдом, значит рисковать своею жизнью. Остальные часы того дня прошли скучно. От времени до времени зверский крик охотников приближался к острову, раздавались ружейные выстрелы, лай собак и страшные проклятия, потом снова всё затихало, и не было слышно ничего, кроме шелеста листьев и голосов птиц весело распевавших, не обращая внимания на бездну жестокостей и преступлений, над которой они пели. Перед закатом солнца в ветвях старого дуба послышался шорох, и вслед за тем на поляну соскочил Дрэд, мокрый, грязный усталый. В один момент все окружили его.

— Где Джим? — сказал Гарри.

— Убит! — отвечал Дрэд. — Стрелки настигли его, и он пал в пустыне!

Раздалось общее восклицание ужаса. Дрэд сделал движение, чтобы сесть на землю, но потерял равновесие и упал. Только теперь увидели все то, чего прежде не замечали, рану на его груди из которой обильно текла кровь. Жена Дрэда с неутешными рыданиями упала подле него. Дрэд поднял руку и сделал ей знак удалиться. Окружавшие его стояли в безмолвном изумлении и страхе. Клейтон один сохранил присутствие духа. Он встал на колена и старался остановить кровотечение. Дрэд посмотрел на него глазами, в которых горел неестественный свет.

— Всё кончилось! — сказал он.

Тихо склонившись к Клейтону, Дрэд чувствовал, как кровь струилась из раны. Собрав несколько капель её на ладонь, он швырнул их на воздух и с дикой энергией воскликнул: — О земля, земля, земля! Не закрывай моей крови!

За тёмной оградой дремучего леса солнце садилось во всём своём блеске. Группы плавающих облаков, задёрнутые в течение дня белым серебристым покровом, теперь, одно за другим покрывались розовым светом и остановились одной массой, наполненной последних лучей заходящего солнца. Птички пели по-прежнему: их не смущали вопли людской горести... Небольшая группа видела перед собой угасающего человека, исполненного избытком и мужества, и силы.

— Гарри, — сказал Дрэд, — похорони меня под холмом свидетельства. Пусть Бог их отцов судит меж нами.

Глава LII. Ночные похороны

Смерть Дрэда навела глубокое уныние на небольшой кружок беглых в Проклятом Болоте и на многих невольников в окрестных плантациях, на людей, которые считали его предсказателем будущего и своим избавителем. Тот, на кого они возлагали лучшие свои надежды, умер! Стройная атлетическая форма, столь полная дикой жизни, могучая рука, опытный и зоркий глаз, всё, всё поражено одним разом. Звучный голос его замолк, величественная поэзия старинных времён, вдохновляющие символы и видения, которые так сильно действовали на его душу, и с помощью которых он сам действовал на душу других, казалось, отлетели вместе с душой его в другой мир, удалились в беспредельное пространство и сделались невещественными, как звуки сильных порывов ветра, или как формы вечерних облаков, сохранившиеся в памяти со времён давно минувших. В эту ночь, когда леса перестали оглашаться зверским лаем собак и ещё более зверскою бранью пьяных людей, когда ни один листик не шелохнулся на дереве, и вся масса леса, подобно чёрной туче, резко обрисовывалась на небосклоне, в эту ночь не трудно было услышать на небольшой поляне звуки тяжёлых шагов, и сдержанное рыдание провожавших своего вождя к могиле, под засохшим деревом. Из неустрашимого кружка, который собирался здесь в этот же самый час за несколько дней тому назад, немногие решились явиться в этот вечер. Услышав, что в болото предпринимается экспедиция, они тайком оставили хижины, когда всё заснуло мёртвым сном, и ускользнув от бдительности часовых, охранявших плантации, пробрались на остров узнать об участи своих друзей, и велико было уныние их, когда они узнали результат поисков Гордона. Грустно, тяжело подумать, что между детьми одного Отца, одно и тоже событие в одних возбуждает плач и сетование, в других торжество и радость. Мир существует тысячи лет, а между тем всё ещё не изучил молитвы Господней; а когда все племена и народы изучат её, тогда Его царствие придёт и воля Его будет как на небесах, так и на земле. Между окружавшими могилу никто, по видимому, не предавался такому унынию, как невольник, которого мы представили нашим читателям под именем Ганнибала. Это был высокий, прекрасно сложенный негр, большая голова которого, высокий лоб и резкие черты доказывали в нём присутствие энергии и умственных способностей. Всю свою жизнь он был собственностью одного необразованного человека, низкого душою и алчного, который в обхождении с своими неграми отличался двумя качествами: желанием, чтобы они, как невольники, напрягали в его пользу всю свою энергию и способности, и боязнью, чтобы сильное напряжение и той и других не послужило в ущерб невольничества. Ганнибал сам научился читать и писать; но тайна этого приобретения хранилась в душе его так тщательно, как путешественник скрывает от воров драгоценный алмаз. Он знал, что в случае её открытия господин немедленно продаст его в отдалённый штат и снова разлучить с женой и детьми. Ганнибал был перевозчиком, и потому имел много случаев для удовлетворения своей жажды познаний. Люди, имеющие при себе постоянно запас книг, которых даже не всегда в состоянии прочесть, не знают той жадности, с которою подавленный и тощий ум поглощает свою украденную пищу. В уголку его караульни были библия, Робинзон Крузо, и номер какой-то северной газеты, выпавший из кармана одного пассажира. С наступлением ночи, когда дверь его конуры затворялась до утра, он зажигал лучину и по целым часам углублялся в чтение. В эти часы он жаждал дикой свободы; воображение переносило его вместе с женой и детьми, на небольшой, необитаемый остров, в пещеру Робинзона. Он ходил на охоту, делал платье из зверских шкур, собирал плоды с неизвестных деревьев и чувствовал себя свободным существом. Неудивительно, что душа столь сильная и угнетённая находилась под особенным влиянием Дрэда. Чтение библии пробуждало в нём смутные надежды. Он верил, что Господь посетивший Израиля во Египте внял стону невольников, и в лице Дрэда послал освободителя своего народа. Эта надежда пылала в душе его подобно факелу, раздуваемому сильным ветром; по пронеслось холодное дуновение, и она погасла навсегда. Среди небольшой группы, окружавшей могилу, он стоял, пристально глядя в лицо умершего. На небольшом, заросшем травой и тернием, возвышении, которому Дрэд дал восточное название Эихар Сахадута, или холм свидетельства, пылал костёр, которого свет ярко озарял покойника. Дрэд лежал на земле, как могучий дуб, вырванный с корнем,— ветви его не качаются более, но он грозен и в своём падении, со всеми своими шероховатыми сучьями. Душевная борьба, заключённая в этом теле, отпечатлелась теперь на угрюмом лице выражением величественного и грустного спокойствия, как будто милосердный Бог, к суду которого он взывал в последние минуты своей жизни, оказал ему этот суд. Когда умирают государственные чиновники нашей расы, то несмотря на их слабости и грехи, свойственные человечеству, они не нуждаются в красноречивых ораторах, чтоб слегка приподнять завесу, прикрывавшую их частную жизнь, тихо сказать о их заблуждениях, громко о их подвигах, и в заключение предсказать если не торжественное восшествие на небеса, то по крайней мере место, уготованное праведным, — мы тогда невольно присоединяемся к молитве о надежде воскресения; мы охотно верим, что душа великого и могущественного человека не может быть потерянною ни для Бога, ни для самой себя. Тяжесть такой великой утраты, по-видимому, подавила обычную живость, с которою негр предастся движениям души. Когда тело Дрэда положили на краю могилы,— то наступило такое глубокое безмолвие, что только и были слышны — шелест каждого листочка, дикое, однообразное кваканье лягушек и черепах в болоте и дуновение ветра по вершинам сосен. Даже вдова покойного безмолвно стояла перед трупом с выражением подавленной горести. Какой-то старик, исполнявший иногда между неграми обязанности проповедника, начал петь похоронные гимны. Во время пения Ганнибал стоял, скрестив руки и вперив взор свой в безжизненное лицо Дрэда. Слова гимна постепенно воодушевляли его, наконец он приподнял голову и присоединил к пению свой звучный голос.

— Да, — сказал он наконец, — нас всех ожидает это ложе. Наши владетели торжествуют и господствуют над нами, но должны будут променять чертоги свои на могилу; червь заменит им пышное одеяние. И когда мы явимся пред судом Предвечного, нас будут судить одинаково. Теперь, братья, опустим его в могилу, и тот, кто считает себя лучше этого человека, или сделал бы что-нибудь лучше, будучи на его месте,— да не осудит его.

Спустя ещё несколько минут все смертные признаки, которыми облечена была душа этого человека, исчезли, чтобы не появляться более до великого дня судного.

Глава LIII. Результаты

Клейтон не был бесчувственным и невнимательным свидетелем этих сцен. Правда, он не знал всех подробностей дела; но письмо Гарри и его собственные наблюдения заставляли его думать, без всяких пояснений, что некоторые из действующих лиц находились в опасном возбуждении, которое могло повести к пагубным последствиям, если не будет открыт какой-нибудь предохранительный клапан. На другой день после похорон, он разговаривал с Гарри, и, представив неуместность и безнадёжность, при настоящих обстоятельствах, попытки — силою исправить зло, от которого страдали невольники, открыл ему и его товарищам более безопасное средство, именно — побег. Едва ли кто может оценить всю решимость и силу характера, побуждавшие человека, в положении Клейтона, обязанного поддерживать отношения господина к невольнику, давать подобный совет. Ни одно преступление не преследовалось в Южных Штатах с такою строгостью, как содействие невольнику в побеге. Того, кто помогает в этом случае невольнику, судят как негрокрада, и возмездием бывает в некоторых штатах смерть, а в других продолжительное и позорное заточение. За доставление малейшей помощи или средств к побегу, за укрытие беглеца даже в течение ночи, за приют или кусок хлеба, некоторые лишались всего своего состояния,— и принуждены бывали жить подаянием. Другие, за это же преступление, томились по нескольку лет в душных темницах и выходили оттуда с утратою энергии и расстроенным здоровьем; ни непоколебимое, безропотное терпение, ни безукоризненность поведения не могли служить основанием к уменьшению или смягчению наказания. Клейтон, нарушая таким образом законы и постановления своего родного штата, оправдывал себя только тем, что видел в этих невольниках людей, одарённых светлым и сильным умом, открывавшим им заблуждения его соотечественников. В добавок к уверенности в неотъемлемое право каждого человека пользоваться свободой, он в это время был твёрдо убеждён и в том, что одним только удалением подобных невольников можно предотвратить развитие кровавого восстания. Поэтому вскоре было решено, что большая партия беглецов должна определить меры для успешного побега из Южных Штатов. Гарри принял на себя труд устроить это дело, и на это получил от Клейтона значительную сумму денег. Надо заметить, что в болотах, в течение большей части года, лесопромышленники занимаются рубкою леса, пилкою досок, основывают обширные селения и живут в них по нескольку месяцев сряду. Селения эти устраиваются таким образом, что кладутся бревна на болотистую почву, на них настилают доски, и потом возводят хижину. Точно так же проводят и дороги в отдалённые части болота, для перевозки вырубленного леса: посредине болота прорыт канал, по которому взад и вперёд снуют небольшие лодки, нагруженные лесом. Для производства работ, лесопромышленники нанимают у соседних плантаторов множество невольников, которые, будучи обязаны только в известное время вырубать известное количество леса, ведут сравнительно свободную и спокойную жизнь. Живя таким образом, они становятся разумнее, энергичнее, и сознают своё достоинство лучше, чем большинство невольников. Беглецы неприступного острова имели постоянно сношения с селением лесопромышленников, находившимся от них милях в пяти. В затруднительных случаях лесосеки снабжали беглецов провизией; и двое из них, смелее и отважнее других, нередко являлись на ночные митинги Дрэда. С общего согласия беглецов, решено было переговорить с невольником, в распоряжении которого находилась лодка, перевозившая лес и доски в Норфолк. На одном из совещаний, число желающих бежать оказалось столь значительным, что невозможно было не возбудить подозрения, и потому решили разделить всю партию на несколько отрядов. Милли тоже решилась бежать из любви к своему внуку, бедному маленькому Томтиту, совершенная беззаботность которого представляла резкий контраст с её серьёзными, по искренними ласками и желаниями ему лучшего. Для неё он служил единственным напоминанием о большой семье, которая была оторвана от неё обыкновенными превратностями невольнического счастья, и поэтому она прилепилась к нему всею силою своей души. Относительно своих собственных прав, она бы охотно отказалась от них, оставаясь в положении, назначенном судьбою и терпеливо перенося несправедливости и притеснения, как средства к её духовному исправлению. Милли, на всё смотревшая глазами строгой христианки, не столько сетовала на жестокость управления Тома Гордона, сколько на страшное развращение нравов, которое он распространял по всей плантации. Томтит, будучи живым и хорошеньким ребёнком, сделался любимцем своего господина. Том постоянно имел его при себе и обходился с ним так же ласково и с такими же капризами, какими наделяют любимую собачонку. Он находил особенное удовольствие учить его пить и браниться, делая это, по-видимому, только для того, чтоб видеть развитие таких способностей в маленьком мальчике. Милли, имевшая более свободный доступ к Тому, чем другие слуги, тщетно упрашивала его не развращать её внука. Том смеялся или бранился, смотря по настроению духа, в котором находился. Быть может, она не решилась бы бежать, если б не счастливое, по её понятиям обстоятельство, поставившее Томтита в немилость у своего господина. За какую-то шалость, весьма свойственную ребяческому возрасту, Томтит был наказан с жестокостью, соразмерною ласкам, которыми пользовался в другое время. Находясь под влиянием невыносимой боли и боязни, Томтит готов был бежать, куда угодно. Совершенно неожиданно для беглецов оказалось, что доверенный слуга Тома Гордона, Джим, был в числе желавших покинуть Южные Штаты. Этот человек, по своей особенной наглости, расторопности, хитрости и способности шутить, по этим качествам, нередко встречаемым между неграми, в течение многих лет был первым фаворитом своего господина. Он никогда не нуждался ни в деньгах, ни в том, что можно было купить на деньги, и, сверх того, пользовался правом говорить безнаказанно дерзости и всякий вздор. Один из невольников выразил удивление, что Джим при его превосходном положении решается думать о побеге. Джим многозначительно покачал головой, склонил её набок и сказал: