Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Том Гордон лёг в постель совершенно пьяный: шелест крыльев отлетавшего опечаленного гения-хранителя, который витал над ним во время чтения письма, не достиг до его слуха. На другой день изгладилось всякое впечатление. Том Гордон чувствовал только более сильное отвращение к Клейтону, который письмом своим произвёл в его душе столь неприятное ощущение.

В соседнем поселении Том Гордон пользовался значительною популярностью. Он решился управлять простым народом и управлял. Все неизвестные, невежественные, праздношатающиеся люди, которыми так изобилуют невольнические штаты, безусловно подчинились ему. Всегда готовые помогать ему во всех его предприятиях, всегда способные служить орудием мщения Тома его противникам, они были грозным оружием в его руках. Том был настоящим рабовладельцем. Он имел способность обнимать вопрос о невольничестве со всех сторон; изучил его от начала до конца, и решил, что при жизни его этот главный камень в основе его штата не будет сдвинут с места. Действуя против аболиционистов с неутомимой энергией и прибегая к силе там, где доводы его не имели надлежащего действия, он был грозным противником защитников негров. Он, как полагал Фрэнк Россель, был автором статьи, которая появилась в газете "Голос свободы" и которая произвела свое действие, возбудив общественное подозрение. Обстоятельство, что все его усилия отыскать Гарри оставались безуспешными, всё более его раздражало. Тщетно посылал он охотников и собак. Тщетно исследовано было болото по всем направлениям. Мысль, что Гарри ускользнул из рук его, приводила его в бешенство. До него доходили неясные слухи, что Гарри живёт в болотах у одного негра, необыкновенной энергии и силы, притон которого никто ещё не открывал, и Том поклялся отыскать его. Начиная подозревать, что некоторые из его невольников имели сношения с Гарри, он решился их обнаружить. Следствием такого подозрения была сцена жестокости и тиранства, о которой мы сказали в предыдущей главе. Варварски искаженный труп Гарка был похоронен, и Том не чувствовал ни угрызения совести, ни даже стыда. Да и зачем ему стыдиться, если прямой смысл законного постановления защищал его? Это был ни более, ни менее, как случай, во время исполнения законной власти над мятежным невольником.

— Дело в том, Кейт, — сказал он однажды своему задушевному приятелю, Теофилу Кейту, — я решился, во чтобы то ни стало, отыскать этого бездельника. Я опубликую о нём в газетах и назначу награждение за его голову. Мне кажется, — это будет успешнее. Поставлю хорошую цифру: всё же будет лучше, чем ничего.

— Жаль, что ты не мог поймать его живого, — сказал Кейт, — надо бы показать пример на нём.

— Знаю; — да что же делать? Этот человек, с самого детства моего был для меня, как бельмо. Только вспомню о нём, то вот так и кажется, что во мне беснуются черти.

— А в тебе они водятся, — сказал Кейт, — это верно.

— Водятся, это я знаю, — сказал Том. — Мне только нужен случай выказать их. Они у меня запляшут, если только жена этого мерзавца попадёт в мои руки. Попадёт; рано или поздно! Знаешь ли, что, Кейт? Мне всё думается, что Гарри имеет сообщников на нашей плантации. Они знают, где он скрывается. Например, хоть бы этот длинноносый скелет Скинфлинт, который ведёт торговлю с беглыми невольниками, — он непременно знает, где Гарри. Только эта бестия, страшный лжец, — от него ничего не добьешься. Когда-нибудь уж я подожгу его берлогу и застрелю его, если не скажет мне правду! Джим Стокс ночевал у него однажды и слышал, как Скинфлинт с кем-то разговаривал между двенадцатью и часом ночи; Джим выглянул из окна и увидел, что Скинфлинт продавал порох какому-то негру.

— О, это не мог же быть Гарри, — сказал Кейт.

— Разумеется нет; но кто-нибудь из шайки, в которой он скрывается. И потом — хоть бы этот Гарк. Джим говорит, что он разговаривал и отдал письмо, взятое почты, какому-то человеку, который выехал. Я думал, что мы вытянем из его старой шкуры всю правду, но не тут-то было.

— Гокум не знает своего дела, — сказал Кейт, — ему бы не следовало кончать с Гарком так скоро.

— Гокум настойчив, как и все его единоплеменники. Гарк был отчаянная голова, и хорошо, что умер; в последнее время он сделался чрезвычайно угрюмым и, вероятно, внушил другим неграм мятежные чувства. К тому же Гокуму приглянулась жена Гарка, а Гарк был ревнив.

— Чёрт возьми! Да это настоящий роман! — вскрикнул Кейт, захохотав.

— Теперь скажу тебе еще одну вещь, в которой намерен сделать реформу, — сказал Том, — по здешним плантациям разъезжает какой-то заморенный, слюнявый старикашка, и распространяет между невольниками мысль, что с ними жестоко обходятся. Это мне не нравится. Я намерен зажать ему рот. Я объявляю ему наотрез, что, если он появится в здешних краях, то выедет отсюда в курином наряде: я велю осмолить его и выкатать в перьях.

— Вот это славно!

— Говорят, что сегодня он приедет на годичное собрание в деревянную часовню, — вот что там, на перекрёстке; хотят, будто бы, основать церковь на противо-невольнических началах. Презренные твари! Подумай только о дерзости собираться вместе, трактовать о невольничестве и решаться не допускать нашего брата в свои скопища.

— Неужели и в самом деле они намерены основать такую церковь?

— Говорят, — отвечал Том, — только сильно ошибутся в своих расчётах! Я уже шепнул Джиму Стоксу. «Джим, — сказал я, — как ты думаешь, не понадобится ли им музыка сегодня»? Джим сразу меня понял и явится туда с парой собак, да со старыми железными тазами. Надеюсь, оркестр будет отличный. Мы поедем послушать. Сегодня обещали обедать у меня Билл Экерс, Боб Стори и Сэм Декстер. Вечерком мы и отправимся.

Глава XLVII. Самоуправство и насилие

Лучи полуденного солнца резко пробивались сквозь узорчатые ветви вековых сосен. Только свист дятла, долбившего деревья, нарушал глубокую тишину в непроходимой чаще леса. Но вдруг, на заглохшей тропе раздались звуки человеческого голоса. Кто-то запел гимн, слова которого так странно действовали на слух и на душу, среди дремлющей природы:

"Иисус Христос жил, страдал, и умер. Нужно ли же знать мне что-либо больше. Премудрости другой я не ищу. Поведайте мне это, и больше ничего. Скажите мне, что Он, Спаситель мой, Жил, был распят на кресте, и умер за меня."

При последних словах, на повороте лесной тропы показалась конная фигура, медленно подвигавшаяся вперёд. Это был мистер Диксон. Добрый человек этот, вся жизнь которого проведена была в одиноких странствованиях, усвоил привычку преимущественно ездить но лесным дорогам, где нависшие ветви деревьев заменяли, в его воображении, своды священного храма. Он ехал, опустив поводья, держа в руках карманную Библию, и от времени до времени напевал гимны, подобные тому, который мы сейчас только слышали. В настоящую минуту он, по-видимому, углублён был в тёплую молитву. Мистер Диксон, поистине, имел причину молиться. Простота и откровенность его речи навлекли на него нерасположение собратьев и оттолкнули от него даже лучших друзей. Он совершенно лишился помощи, которую добровольно оказывали ему, при его крайне бедном состоянии. Его жена, слабого здоровья, трудилась с утра и до ночи, свыше своих сил. Голод нередко заглядывал в двери бедного коттеджа, но ежедневная молитва отгоняла его прочь. Прошение: "Хлеб наш насущный, даждь нам днесь", никогда ещё не оставалось без ответа, но на завтрашний день, не говоря уже про отдалённое будущее, у него не было хлеба. Многие приятели говорили ему, что если он оставит ничтожное и бесполезное предприятие, он будет жить в изобилии, и даже оставлять от избытка на чёрный день. Он просил старшин о назначении его на вакантное место, в церкви города И..., но ему отвечали:

— Нам нравятся твои проповеди, когда ты оставляешь в покое спорные пункты, и если ты согласишься ничего не говорить о щекотливых и возбуждающих предметах текущего времени, мы с радостью предоставим тебе это место.

При этом они поставляли ему на вид его нищету, жалкое здоровье жены и нужды детей; но мистер Диксон отвечал:

— "Человек не будет жить одним только хлебом! В воле Божией питать меня, и Он напитает".

Они удалились от него, говоря, что это глупец, что это сумасбродный человек. Он был не первый, о котором говорили его собратья: "Пусть себе — как знает, так и делает"!

Проезжая по лесной троне, мистер Диксон говорил о нуждах своих своему Создателю:

— Ты, Господи, ведаешь, как я страдаю! Тебе известно, как больна жена моя, и сколько горя переносим мы оба, особливо теперь, когда дети наши растут без воспитания! На Тебя возлагаем мы все наши надежды! Не оставь нас, Господи! Не отврати лица Твоего от нас! Ты не знал, где преклонить Твою голову, — дай и нам без ропота перенести наши страдания. "Ученик не бывает умнее учителя, слуга не бывает выше господина".

И мистер Диксон снова пел и снова молился. В нём пробуждалась радость, которая, подобно прелести ночных цветов, исходить из глубины скорбной души. Эта радость священнее и возвышеннее радости, истекающей из наших удовольствий. Сильно ошибаются те, которые полагают, что высочайшее счастье состоит в исполнении наших желаний, в благоденствии, богатстве и успехах во всём. Люди радовались в темницах и под орудиями пытки, и радость их превосходит всякое описание, радость странная и торжественная, непостижимая для них самих. Это было святое спокойствие души, драгоценный перл, снятый умирающим Спасителем с груди своей, и завещанный тем, которые несут крест, не обращая внимания на земные лишения. В эту минуту доктор Кушинг, при всём довольстве, которым изобиловал его дом, позавидовал бы мистеру Диксону, несмотря на его отчуждение и нищету, позавидовал бы потому, что душевное спокойствие редко посещало доктора. Стезя долга была для него утомительна, потому что он не достигал по ней своего высочайшего идеала; изнурённый смутными упрёками совести, и считая себя счастливым только потому, что никогда не испытывал нужды, он не знал, что такое счастье. Он неоднократно осуждал безрассудство своего собрата; но, несмотря на то, раза два посылал ему дружеские письма со вложением пятидолларовой ассигнации, желал ему успеха, просил быть осторожным, и заключал письмо назидательным советом. Наступили сумерки, когда мистер Диксон, подъезжал к грубой деревянной часовне, стоявшей в тени густого леса. По наружности она не имела претензий даже амбара Новой Англии; несмотря на то, в ней раздавались гимны и молитвы, проникнутые искренним и тёплым чувством почитателей истинного Бога. У самых дверей, мистер Диксон, к крайнему своему изумлению, был встречен толпою вооружённых людей, которые, по-видимому, ждали именно его. Один из толпы выступил вперёд и, подавая мистеру Диксону письмо, сказал: