Другая другая Россия

Я стараюсь даже не смотреть в сторону Альви Каримова и советника президента.

— Не знаю, недруги или нет. Я слышала его от простых людей.

— Вот давай сейчас что-нибудь придумаем, расскажем одному или двум, и завтра об этом все будут говорить.

Чтобы сгладить впечатление, я говорю:

— Вообще о каждом президенте сочиняются анекдоты.

— Да, — живо соглашается Кадыров.

— Но мне все же кажется, этот анекдот говорит о том, что вокруг вас много льстецов, — продолжаю я и снова ловлю на себе взгляд пресс-секретаря.

— Нет! Давай выйдем и найдем хоть одного!

— Давайте не конкретизировать…

— Но анекдот же ты про меня знаешь. Давай найдем и полностью его проверим. И поставим точку — или так, или так.

— Я просто боюсь за этого человека.

— Почему?

— Ну… Вы станете плохо к нему относиться.

— Я тоже расскажу случай. Приехали журналисты из заграницы, кажется, из Европы они были, — начинает Кадыров, и я с удивлением улавливаю в его голосе благодушие: из-за акцента мне кажется, что слова выходят из его рта, как мелкие камушки. — Едем мы с этой женщиной по городу, а она мне все: «Люди тебя боятся». Вот как села рядом со мной, так об этом и говорит. Проезжаем мимо школы, я ей говорю: «Давай остановим — мы без колонны едем, на двух машинах, я выйду, и если хоть один ребенок не подбежит ко мне и не обнимет, то я напишу заявление». «Давай», — говорит. Я выхожу, а они как увидели меня: «О-о-о Рамзан, Рамзан, Рамзан!» Обнимают, не отпускают. А она… она-она, — быстро произносит он несколько раз, и я замечаю, что, когда Кадыров эмоционален, он повторяет слова. — Она подумала, что я это подстроил. Полчаса мы там побыли, она говорит: «Поехали в Грозный». Едем по Грозному. Женщины работают на стройке. Она говорит: «Здесь останови, я выйду поговорю с ними». Выходит, я рядом машину ставлю. Она сама, знаешь, такая неприятная женщина была. И такие вопросы неприятные задавала… Говорит, Кадыров такой-сякой. И женщины начали с ней ругаться. «А как без него?» — спрашивают. Я выхожу, а они плачут: «Рамзан, спасибо тебе за все». Тогда она говорит: «Теперь я убедилась, что это правда». А я ей: «Ты сама видела, мы ехали, я за рулем, никому не звонил, возле школы случайно остановил»… Меня боятся предатели, террористы и коррупционеры. Такие люди меня очень боятся, — говорит он, и его голос становится очень жестким. — Я с ними очень жесток, — как-то нехорошо выделяет он слово «очень», и теперь мне кажется, что хмыкавший Кадыров и этот — два разных человека. — Им тут нету места.

— Вы добрый или жестокий?

— По-разному. С врагами народа я оч-ч-чень жесток. С инвалидами, старейшинами и детьми я добр.

— Когда смотрите на поверженного врага, не возникает сострадания?

— Я семь тысяч человек спас. Именно людей, которые встали на неверный путь. Я один из тех, кто поддерживал амнистию. Мой отец ее инициировал. И хотя я воевал против ваххабитов, я считал ее самым правильным решением. А люди, которые не понимали и не понимают до сих пор, и сегодня мешают нормально жить своему народу. С ними надо жестоко бороться, их надо у-ни-что-жать. Им нет места на территории республики, на территории Российской Федерации.

— Может быть, тут сказывается моя неосведомленность, но однажды я разговаривала с одним амнистированным боевиком. Только амнистировали его очень интересным образом, — тихо говорю я, и в кабинете теперь тихо. — Ему тут же вручили тот же автомат и отправили против тех, на чьей стороне он все эти годы воевал.

— Он не чеченец тогда! Он не мужчина! Он никто! Если он добровольно не встал на этот путь, то он никто! У него нет своей идеи, своей позиции! Он никто.

— Но по-другому он не мог получить амнистию…

— Это абсолютная неправда! Абсолютная неправда, вот я вас уверяю! Люди, которые получили амнистию, живут дома, и таких людей тысячи.

— И они очень боятся.

— Кого они боятся?

— Людей, которые придут из леса и убьют их, как предателей.

— Это люди, у которых нет чести и достоинства. Убьют? Да, смерть приходит. И каждый должен будет принять смерть, потому что мы все смертны. Сегодня умрешь или завтра — от нас ничего не зависит. Не будешь жить триста лет. Ворона живет долго, но от этого ничто не меняется. Лучше жить достойно и умереть достойно. Он всю жизнь будет бояться? А может, завтра авария, а может, сердце остановится? Но каждый день бояться… Человек должен бояться только Всевышнего. Да, смерть страшно вспоминать, и если ты начинаешь думать, что должен умереть, не хочется верить, что умрешь. Но мы все умрем. А каждый день бояться ходить по этой земле — это знаешь что? Это трусость, слабость и неверие во Всевышнего.

— Легко говорить об отсутствии страха и о том, что легче умереть, сидя в президентском кресле. А если поставить себя на место простых людей?

— Я воевал, — из голоса президента Чеченской Республики уходит жесткость — сейчас в нем слышится что-то похожее на обиду и желание что-то доказать, но я скорее предпочту думать, что у меня обман слуха: уж слишком отрицательный он персонаж. — Знаешь, самое-самое вот такое счастье для меня — это то, что я один из них. Я воевал и в первую кампанию. И все, кто воевал, меня знают. А в начале этой кампании я с оружием в руках ловил и убивал этих шайтанов. И сегодня я провожу все спецмероприятия, руковожу ими. Не сидя в этом кресле — в этом кабинете я бываю редко. Самые успешные операции за этот год провел как раз я. Без всяких потерь уничтожено восемь бандитов, ранен их командир и сорок семь их человек. Это было в горах, в их логове, знаешь. И позавчера мы провели операцию — то же самое. Поэтому, чтобы сказать, что я спрятался в кабинете… Или что меня привезли из Москвы и посадили сюда… Я самый спокойный человек во всех отношениях, я сельский парень. Один из тех, кто сейчас бегает в горах. Я вам сказал: я вместе с ними бегал, но когда я почувствовал, что у них нет идеи, что они воюют ни за что, их вербуют западные спецслужбы против России и что для них судьба чеченского народа — ноль… мы стали против этих бандитов. Я воин, и мне это нравится, потому что я защищаю свой народ. Когда человек идет воевать, он знает, что в любую секунду может погибнуть, но он идет ради своего народа, поэтому я люблю это дело — оно мужественное. Я защищал, я участвовал, и я знаю, что это такое. Я не сидел всю жизнь в кресле. Я работал… Я пахал. Я все это прошел. Знаешь, мне даже негде было жить…

— Мне говорят, что время заканчивается… — прерываю я его: пресс-секретарь встает за спиной Кадырова и показывает мне пальцем на свои наручные часы.

— А ты не слушай. Задавай вопросы, — говорит он, посерьезнев и погрустнев. — Я здесь за рулем.

— Знаю, что вы ли… — чуть было не говорю «ликвидировали», — устранили детские дома. Почему?

— Ну, я стараюсь это делать, — отвечает он. — Но так, как хотелось бы, не получается. Приюты, дома престарелых — это не по чеченским обычаям. Если в роду есть хотя бы один мужчина, он не должен бросать своих детей, а тем более стариков, которые всю жизнь ради них трудились. А бросить в самое трудное время детей и стариков — это не… правильно, и даже самый большой грех в этой жизни.

— Ну, вот вы заставили взять этих детей — но если взрослые сами этого не хотели, может, они будут плохо относиться к этим детям? Вы так не думаете?

— Я не заставлял. Все равно у этих детей появится любовь. Хоть как воспитывай в приюте, все равно будет приютское воспитание. У меня брат воспитывался в приюте, он сейчас в Москве учится. Целый год, чтобы он привык к семье, моя мама, я, мои сестры работали с ним днем и ночью. А он все равно ничего не понимал. Только сейчас начал. Я говорил с ним о приюте: там отношение к детям нечеловеческое. Мы не так должны воспитывать детей, мы должны им помогать, делать все для них.

— Вы замечаете, что с каждым годом все больше внешне становитесь похожим на отца?

— Если я хоть чем-то буду похож на своего отца, я — самый счастливый человек. Я сам этого не замечаю. Я знал, что мой отец — великий человек. Мужественный и красивый, внешне и внутренне. Такой человек он был… И быть на него похожим, — вздыхает, — это… для меня… это — счастье.

— То, что вы его потеряли, как-то повлияло на ваше решение устранить детские дома?

— Я отношусь к нему не как к отцу, — говорит он, будто не слышал моего вопроса. — У нас были особые отношения, он был моим другом и товарищем, начальником. Понимаешь? И то, что я его потерял… Это он хотел убрать все детские дома, чтобы люди поняли: нельзя бросать своих детей, будь то племянник или… Он всегда говорил: «Почему они этого не понимают? У нас этого не было никогда. Откуда это взялось?»

— Война…

— Это просто отмашка — война. Все равно бросать своих детей — не по-чеченски… Отец всегда был со мной очень строгим, он меня никогда не хвалил.

— И как же вы понимали, что он вас любит?

— Он меня любил… И если бы он меня воспитывал по-другому, я стал бы или наркоманом, или алкоголиком. Или каким-нибудь шизофреником. Он меня направлял. Я очень ему благодарен.

— А маме?

— Мама всегда была очень добрая. Мама всегда защищала меня, когда он ругал. Он ругал меня, но этим он меня учил. И у меня… Вот я вам скажу… У меня всегда была мечта, чтобы он мне сказал: «Рамзан, ты — молодец. Ты это сделал правильно». Это для меня в жизни было самым… самым, что можно было мне подарить. Горы золота и бриллиантов не осчастливили бы меня. Но он мне этого никогда не говорил. И, знаешь, я делал, я выполнял его поручения, он сам удивлялся, что я это сделал, но все равно говорил: «Ты это делал ради Всевышнего, ради народа, не ради меня или себя. Если ради меня делаешь, то не делай». «Вот ты сегодня взял автомат в руки, — говорил он мне. — Ты взял его не ради меня. Если ради меня, то я тебя об этом не прошу — пользы не будет. А если ради Всевышнего, то почему я тебя должен благодарить за это? Тысячи ребят, как и ты…» Так он относился ко мне. Потом, после его смерти, мне его друзья рассказали, как он обо мне говорил. Чувствуешь, что человек тебя любил, уважал.

— Если я вам скажу, что конкретный мальчик, у которого отец — чеченец, находится в детском доме Вологды, вы захотите ему помочь?

— Если есть такой парень… Но его отец не может быть чеченцем.

— И все же он — чеченец.

— Он называет себя чеченцем, но кровь у него не чеченская, я вас уверяю. Вы как сказали, у меня даже руки вспотели, до того мне неудобно. Я его привезу, я для этого мальчика буду делать все, как для своего мальчика.

— А если я скажу, что он находится в детском доме для неполноценных детей?