Другая другая Россия

— Я тем более для него буду все делать. Дайте адрес, я буду этим сегодня заниматься. И фамилию отца мальчика мне скажите.

— Я вам только имя мальчика скажу. Завтра вы о нем не забудете?

— Вот такие вопросы мне часто задают, потом проверяют и спасибо говорят. Зачем мне это обещать, я — что, политический вес набираю себе? Я завтра должен идти на выборы, что ли? Я потерял все… У меня было все. Я потерял своего отца, я потерял своих самых близких братьев и двоюродных, одноклассников, друзей детства… Зачем мне другая жизнь? Ты представь… Ты поставь себя на мое место.

Я задумываюсь и впервые за время нашей беседы пытаюсь представить себе Рамзана Ахматовича Кадырова как человека со своими плюсами и минусами, со своими потерями и не только…

— Я понимаю, что вы потеряли гораздо больше, чем приобрели, — наконец говорю я ему.

— Сегодня мне тридцать три, — продолжает он. — Мне было шестнадцать, когда началась война. Я не видел детства. Я не знаю, что такое детство. И… и… и не чувствовал никогда себя ребенком! Понимаешь? Когда рассказывают, что бывает интересное детство и молодость, мне очень интересно слушать. А сам я, когда… когда… когда… Я всегда был в подчинении, но я любил подчиняться своему отцу, и поэтому мне судьба моего народа небезразлична. Если я все забуду — что я мусульманин и что я… то я все равно сын своего отца, который отдал жизнь во имя народа.

— Счастливое детство — это когда ребенок без страха смотрит в будущее и ждет от завтрашнего дня только хорошего, — говорю я. — Разве у вас этого совсем не было?

— Не было. Если я никогда не видел нормальной жизни, то как это могло быть? Все, что я помню, — это война, убийства, — звонит его мобильный телефон, но он сбрасывает звонок. — В пятом классе образование уже начало ломаться, не было места, где учиться.

— Зато сейчас у вас большие возможности…

— А мне они не нужны. Хочу, чтобы они были у подрастающего поколения.

— Сегодня вашу жизнь можно назвать счастливой?

— Сегодня я — самый несчастный человек на свете. Потому что я несу большой груз ответственности перед Всевышним. Я за каждого отвечаю персонально.

— За то, что движется и не движется? — вспоминаю я фразу, сказанную им когда-то.

— За то, что движется и не движется. Отвечаю за хлеб, — он шумно, тяжело выталкивает воздух из легких. — За хлеб, который мы сеем. За все, за все, за все. За урожай, за деревья отвечаю.

— Почему за деревья?

— Потому что их создал Всевышний, и я несу за них ответственность. И я — самый несчастный человек на свете, — снова тяжело вздыхает. И слова уже выходят из его рта не как мелкие камушки, а как большие валуны. — Чуть что — и все, салам алейкум… — заканчивает он.

— До свидания?

— «Салам алейкум» — хорошее слово, просто я его так применяю…

— А бывают дни, когда удается забыть о «салам алейкум»?

— Когда я стал нести ответственность, подписывать бюджетные документы, то начал думать об этом каждый день. Каждый. Смерти я не боюсь. Я боюсь подлости, предательства, просто так я умереть боюсь.

— Раньше, в детстве, я думала, что чеченские, горские понятия о чести и предательство несовместимы. Но сейчас я вижу, что есть среди чеченцев предатели, и их немало, — говорю я.

— У них нечистая кровь, — отвечает он. — Чистый чеченец не может быть предателем.

— А если он живет в чеченском селе и жалуется на своего соседа, обвиняя его в том, что он — боевик? Это разве не предательство?

— Это — не предательство. Боевик приносит людям горе.

— А если этот человек — не боевик? Если он был напрасно обвинен?

— Такого у нас нет. Это просто придумывают. Ты собирала информацию на базаре.

— Не на базаре… Хорошо, тогда расскажите правду вы.

— Смотри: есть добро и зло. Что лучше — добро или зло?

— Мы же все знаем, что добро.

— А если человек приносит зло, приносит плач детям? Его не надо остановить?

— Ну…

— Его надо остановить? Да или нет?! — прикрикивает он, нагибаясь ко мне, и я молчу. — Представь, что в твой дом придет человек и заберет жизнь у твоего близкого! Как ты на это посмотришь?

— Я…

— Нет-нет-нет, ты представь: заберет жизнь у близкого человека…

— Я отвечу. В тот момент надо защищаться и наказывать, но… потом, со временем, я, наверное, буду способна простить, потому что… может быть, и он — чей-то сын, чей-то отец. И найдется для него другой способ наказания, кроме смерти… Если он не маньяк, а маньяков не так уж много в этом мире.

— А как определить, маньяк он или не маньяк?

— Маньяк — психически больной человек, ему все равно, кого убивать.

— А то, что он берет в руки оружие и уходит в лес?

— Это — идеология.

— И это хуже, чем быть маньяком! У маньяка только одно направление — он насилует или убивает только, допустим, стариков. А этот убивает всех подряд. Лучше быть маньяком. Если человек не понимает, когда мы говорим: давайте выберем правильную идеологию, если мы говорим правду, то послушайте нас, сядем и поговорим, все обоснования нашей правильности приведем из Корана, из сунн пророка. Но они не согласны.

— Если представить, что вас сейчас слышат все люди, находящиеся в лесу, что вы им скажете?

— Я? — как-то подозрительно мягко переспрашивает он, а потом его лицо едва заметно передергивается: — Будьте спокойны, билет на тот свет я вам обеспечу! Всем подряд.

— Это вы сейчас серьезно?

— Да.

— Написать это в интервью?

— Вот так и запишите — всем террористам и экстремистам, которые нарушают покой нашего народа… Их ждет смерть. Билет я вручу каждому лично.

— Вы меня прямо расстраиваете…

— Я просто отвечаю на ваши вопросы.

— Хорошо, я вам благодарна за искренность.

— Я не стараюсь кому-то понравиться. Но если вы спрашиваете мое мнение и вам интересно, как я делаю политику, я отвечаю, как есть.

— В Грозном открылись дома моды. Вы будете в них одеваться?

— Я буду в них одеваться, если они будут шить вещи лучше, чем те, которые мне шьют в Чечне.

— А вы что, одеваетесь в Чечне?