Другая другая Россия

А вот квартиру еще одной выпускницы Татьяне Захаровне спасти не удалось — девушку фиктивно выдали замуж, в тот же день заключили все сделки по квартире, а на завтра развели… По наблюдениям Алены Ахатовны, до последнего времени без квартиры оставался каждый третий бывший детдомовец. Только теперь, после того, как был принят закон о социальном найме жилья, они могут спокойно жить в своих комнатах — продавать или обменивать их они больше права не имеют.

— Неужели у Юльки диагноз? — спрашиваю я Алену Ахатовну.

— Конечно, — отвечает она.

— И у Ильи?

— И у Ильи.

— Но по ним совсем не скажешь…

— Это на первый взгляд незаметно, — отвечает она. — А если бы вы знали, с каким трудом тому же Илье дается обучение. Он до сих пор таблицу умножения не знает… У многих наших детей диагноз не ярко выражен, у них — пограничное состояние между олигофренией и нормой.

— И комиссия, поставив диагноз, ни с одним из них не ошиблась? — спрашиваю я. Ведь, не знай я заранее, что многие из этих детей — олигофрены, сама бы ни за что не догадалась.

— Людям вообще свойственно ошибаться, и комиссии тоже, — после долгой паузы произносит Алена Ахатовна. — Дело в том, что в раннем детстве диагноз поставить сложно. Иногда олигофрению путают с педагогической запущенностью. Ребенок постоянно приходит на урок неподготовленным, учителя жалуются: необучаем. А какая может быть обучаемость, если он приходит из школы домой, а там мамка пьяная лежит, есть нечего… — Алена Ахатовна снова переходит на специальную терминологию. — При поведенческих расстройствах, несдержанности и чрезмерной импульсивности учителя отправляют ребенка на комиссию, а та с легкостью ставит диагноз… Зачастую ошибочный.

— Но потом хотя бы признается в своей неправоте?

— Диагноз легче поставить, чем снять…

Со стены над кроватью Вани исчезла аппликация с мышкой и цыпленком. А сам Ваня перестал быть добрым. Вчера состоялся консилиум, на котором воспитатели разбирали его поведение. У Вани появились проблемы: бывший «ангелочек» — так его называли воспитатели — сделался жестоким. Бьет тех, кто «послабже»: может подойти и ни за что ударить кулаком. На консилиуме было принято решение — с ним должен работать психолог.

Присаживаюсь на кровать рядом с Ваней.

— Ваня, что-нибудь изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз?

— Ничего! — Ваня вскакивает, ударяет ногой соседнюю кровать и выбегает из комнаты.

Зимой убили его мать. Ее нашли мертвой с тупой травмой головы. Ей не было и тридцати. В это время Ваня был в Мурманске — смотрел подводную лодку вместе с женщиной, пожелавшей его усыновить. Та увидела Ваньку, когда детский дом выезжал на дачу в Надеево. Ванька ей понравился. А Анька — нет. Но Татьяна Захаровна была непреклонна: «Либо берешь обоих, либо ни одного». И тогда женщина из Надеева предложила познакомить Ванькину маму со своим неженатым сыном. Воспитатели детдома нашли ее, отмыли и повезли на смотрины. Но той жених не понравился: «Некрасивый он». «Принца, что ли, ждет?» — удивились воспитатели. Это было летом, а зимой ее убили.

Вернулся Ваня из Мурманска, Татьяна Захаровна пригласила его с Аней к себе в кабинет: «Ребята, приготовьтесь…» Ванька весь сжался, лицо руками закрыл, заплакал. А Анька сидит, улыбается, не может понять, что происходит. Потом наклонилась к Ваньке и тоже в слезы — как же, брата обидели…

— Не плачь, Вань, — успокаивали его ребята, — тут почти ни у кого мамы нету…

Но у Вани какая-никакая мама была. И он надеялся, что когда-нибудь она одумается и заберет их. Они все втайне на это надеются и любят своих родителей такими, какие они есть.

Скоро у Вани нашлась тетя — в прошлом финансовый директор «Ростелекома», в настоящем финансовый директор вологодского «Лукойла». Оказывается, все эти годы она жила в «губернаторском» доме прямо напротив детдома № 3, каждый день проходила мимо него, смотрела на играющих во дворе детей, но даже представить себе не могла, что среди них — ее родные племянники. Она давно порвала со своей пьющей родней. Сейчас она забирает Ваню с Аней к себе на выходные, а они, возвращаясь от нее, рассказывают: «Да вы знаете, какая там кровать!», «А знаете, чем там нас кормили?!» Такие вот истории. В вологодском коррекционном детском доме нет ни одного ребенка с простой судьбой.

За столом рыжий Сашка, Саша, похожий на Газманова, Серега с таким же, как и раньше, ежиком на голове, Гера и Тимур. Мы вспоминаем, кто кем хотел стать два года назад. Звонит мой телефон.

— Алло, мам…

Ребята умолкают. Они смотрят на меня с завистью. «Мама» — запретное слово в детском доме. Я стараюсь себя контролировать, чтобы больше не произносить его при ребятах, и вдруг замечаю, как часто в разговоре с мамой его употребляю…

— Сереж, ты кем сейчас хочешь стать?

— Дальнобойщиком.

— А ты, Саш? Помнишь, ты хотел стать певцом…

— Не помню… Никем не хочу.

— А ты, Сашка?

— Я-то? А кем я могу стать? Сварщиком…

— А ты?

— Каменщиком. Буду кирпичи класть…

— А ты?

— А я — плотником…

— Вы в Москве живете, а Тимати-то видели? — спрашивает Серега.

— Видела.

— Настоящего? Не в телевизоре?

— Настоящего.

— А президента-то видели?

— А президента-то не видела…

— И мы не видели. Приезжали в Москву, ходили возле того здания, где он живет, но не встретили.

— А вы про какого президента — Путина или Медведева? — спрашиваю я.

— Про Пу-у-утина.

— И что бы вы у него попросили, если б встретили?

— Серьезно? — уточняет рыжий Сашка. — Я бы хотел в прошлое вернуться, чтобы ничего этого не было… Да только он не поможет…

— А я бы попросил, чтобы все детдома — фьють, — одним движением руки Тимур сносит воображаемые детдома…

— А я бы — не родиться…

— Кто это сказал?!

— Никто…

— А ты, Тимур, до сих пор хочешь приставку? Мы вам привезли…

— Не, я теперь мобилу хочу. И очки… Мне мама обещала…

— Да-а-а! Обещала она ему! — кричит Серега. — Больно он ей нужен! К нему только бабушка ходит. А мама всегда гуляет. Выкинет она его!

— Серега… — тихо говорит Тимур.

— Так честно же, — оправдывается тот.

— Королев, ну че ты? — толкает его рыжий Сашка. — Тут все такие…