Другая жизнь

Уже смеркалось, когда мы пошли назад, к машине. Там нас поджидал смуглокожий, крепкого телосложения человек лет тридцати — тридцати пяти, незатейливо одетый в светлые слаксы и белую рубашку с короткими рукавами. Рядом с ним стояли его жена и маленький ребенок. Я догадался, что Шуки, необдуманно поставив свой автомобиль под углом на тротуаре, загородил выезд для других машин. Увидев, что мы приближаемся к нашему «фольксвагену», мужчина начал орать на нас, потрясая кулаками. Меня это удивило, и я даже подумал, что он — израильский араб. Его ярость была беспредельна. Шуки тоже повысил голос, чтобы перекричать его, но в моем приятеле не было настоящего гнева, и, пока разозленный водитель вопил благим матом, размахивая кулаками у нас перед носом, Шуки открыл дверцу машины, чтобы я сел.

Когда мы отъехали, я спросил Шуки, на каком языке ругался этот парень — на арабском или на иврите?

— На иврите, — засмеялся Шуки. — Он еврей, такой же как ты, Натан. Ну конечно же на иврите. Знаешь, что он мне сказал? «Глазам своим не верю! Еще один осел-ашкенази! [40] Каждый ашкенази, которого я встречаю на своем пути, — тупой осел!»

— А откуда он родом?

— Не знаю. Может, из Туниса. Может, Алжир, Касабланка. Ты не слышал, кто приезжает сюда на постоянное поселение? Евреи из Эфиопии. Люди вроде Бегина так отчаянно стараются сохранить память о древних мифах, что даже начинают тащить сюда черных евреев. Некоторые из репатриантов настолько плохи, что прямо с самолета их уносят на носилках и в срочном порядке отправляют в больницу. Многие не умеют ни читать, ни писать. Их надо учить, как повернуть краник, чтобы текла вода, и как закрыть краник; они не умеют пользоваться туалетом и не понимают, что такое лестница.

40

Ашкенази — потомки всех европейских евреев, кроме выходцев из Испании, Южной Франции и, частично, Италии. Ныне составляют большую часть евреев Европы и Америки, около половины евреев Израиля.

Они не имеют представления о технических достижениях нашего времени, продолжая жить так, будто в своем развитии застыли на уровне века тринадцатого. Но через год, уверяю тебя, они будут считать себя израильтянами и будут во весь голос кричать о своих правах и устраивать сидячие забастовки; очень скоро эти репатрианты будут называть меня ослом-ашкенази, потому что я неправильно припарковал машину.

Доставив меня в гостиницу, Шуки извинился: он не может задержаться, чтобы пообедать вместе со мной, так как ему не хотелось оставлять жену в одиночестве, а она в данный момент не склонна к общению с посторонними людьми. В ее жизни наступила черная полоса. Их восемнадцатилетний сын, как выяснилось в ходе музыкального конкурса, в котором он принимал участие, оказался одним из самых блистательных юных музыкантов в стране; но теперь его на три года призвали в армию, в результате чего он не сможет регулярно практиковаться, или же у него вообще не будет возможности подойти к инструменту. Даниэль Баренбойм [41] слышал его выступление и предложил свою помощь в организации стажировки в Америке, но мальчик и слышать ничего не хочет: он решил, что не может оставить свою страну во имя личных амбиций, пока его друзья служат в армии, выполняя свой долг. Поскольку он прошел основной курс подготовки, он может получить разрешение практиковаться в игре на фортепьяно несколько раз в неделю, но Шуки сомневается, что это когда-нибудь произойдет.

41

Даниэль Баренбойм (р. 1942) — знаменитый пианист и дирижер. Родился в Буэнос-Айресе, в еврейской семье, чьи предки были выходцами из России. Живет в Берлине, имеет гражданство Аргентины, Израиля, Испании.

— Может, он больше не нуждается в нашем одобрении, может, он хочет заслужить похвалу от них. Мати упрямится только в кругу семьи. Там он ведет себя иначе. Если ему прикажут пойти и взорвать танк в часы, отведенные для занятий, он не вынет записку из кармана и не скажет: «А Даниэль Баренбойм считает, что вместо этого я должен играть на фортепьяно».

— Твоя жена хочет, чтобы он учился в Америке?

— Она говорит ему, что он несет ответственность перед музыкой, а не перед дурацкой пехотой. А он своим приятным баритоном отвечает: «Израиль дал мне так много! Я так хорошо жил здесь все это время! Теперь я должен выполнить свой долг». И это сводит ее с ума. Я пытаюсь вмешаться, но от моих слов нет никакого толку: я так же беспомощен, как чей-то папаша в одной из твоих книг. Я даже вспоминал тебя во время одной из таких ссор. Я думал: нужны ли были все эти неимоверные усилия для создания еврейского государства, где люди могли бы стряхнуть с себя вековую память о гетто, если я стал всего лишь никчемным папашей из романа Натана Цукермана, настоящим местечковым еврейским папашей, который только и умеет, что обцеловывать своих детишек либо орать на них? Еще один бессильный еврейский папаша, против которого, тем не менее, его несчастный сын затевает свой идиотский бунт.

— Прощай, Шуки, — сказал я, пожимая ему руку.

— Прощай, Натан. И не забудь навестить меня еще через два десятка лет. Я уверен: если Бегин все еще будет у власти, я смогу сообщить тебе очередные хорошие новости.

После того как Шуки отбыл домой, я решил не оставаться в Тель-Авиве на вечер, а позвонить с телефона на стойке регистрации прямо в Иерусалим, чтобы там заказать себе номер на ночь.

Оттуда я смету связаться с Генри и пригласить его пообедать вместе со мной. Если Шуки не преувеличивает и Липман действительно окажется в точности таким шлейгером, как он описывает, тогда вполне вероятно, что Генри, став его учеником, попался к нему в плен; что-то вроде этого, наверно, имела в виду Кэрол, подчеркнув, что иметь дело с мужем, уроженцем американского предместья, который возомнил себя новоявленным евреем, — это все равно что воспитывать дитя, решившее стать мунитом [42] .

42

Мунит — член религиозной организации, причисляющей себя к христианству и называющей себя Церковью Объединения. Основана в 1954 г. в Южной Корее Мун Сон Мёном. Имеет отделения почти в каждой стране мира. Официальное наименование — Ассоциация Святого Духа за объединение мирового христианства.

Как ей дальше жить, спрашивала она, как начать бракоразводный процесс, если ее муж окончательно свихнулся? Когда Кэрол позвонила мне в Лондон, она сама, по ее собственным словам, была уже на грани безумия. Но, кроме меня, ей не к кому было обратиться.

— Я не хочу, чтобы ты думал, будто я так же безумна, как он. Я не хочу торопить события. Сейчас мы настолько далеки друг от друга — мы не могли бы быть дальше, если б он умер во время операции. Если он бросил меня, и детей, и работу, и все остальное, я не буду сидеть и ждать, как идиотка, пока он придет в чувство. Я буду действовать. Но пока я парализована: в голове не укладывается, что с ним произошло. Вообще ничего не понимаю. А ты понимаешь? Ты знаешь его всю свою жизнь, братья, наверно, должны лучше понимать друг друга, чем остальные.

— По своему опыту я тебе скажу, что они представляются друг другу не такими, каковы они есть на самом деле, — картинка выглядит искаженной, как через призму.

— Натан, он не может оттолкнуть тебя, как отталкивает меня. Прежде чем я что-нибудь предприму и решу порвать отношения, я должна знать, совсем ли он съехал с катушек.

Я подумал, что мне тоже следует это знать. Связь с Генри у нас почти прервалась, не осталось ничего, кроме поверхностных, ни к чему не обязывающих контактов, и какая бы рябь ни проходила по этой невозмутимой глади, после долгих лет отчуждения я понимал, что звонок Кэрол всколыхнул во мне чувство ответственности за младшего брата — не за того Генри, чьих поступков я не одобрял и с кем мы постоянно обменивались колкостями, а за того маленького мальчика во фланелевой пижамке, который бродил во сне по ночам, когда ему случалось перевозбудиться от чего-либо.

Нельзя сказать, чтобы меня подгонял мой сыновний долг. Мне самому было ужасно интересно, почему с моим братом произошли такие разительные, стремительные перемены, которые не поддаются пониманию писателей, если только при описании они не совершают профессиональной ошибки, то есть не наводят никаких справок и не добывают нужных для себя сведений. Генри больше не жил реальной жизнью в самом прозаическом понимании этого слова, и я хотел его спросить, решился ли он на перемены в здравом уме и трезвой памяти или же, как предполагала Кэрол, действительно «съехал с катушек». А может, в его побеге было больше гениальности, чем безумия? Каким бы беспрецедентным ни был этот побег, если покопаться в анналах удушающей семейной жизни, был бы он окончательным и бесповоротным или все можно было бы вернуть назад, если бы Генри бежал со своей соблазнительной пациенткой? У меня не было сомнений в том, что сценарий бунтарского побега, который он разработал десять лет тому назад, едва ли отличался оригинальностью по сравнению с нынешним.

В течение получаса я уладил дела со счетами в гостинице и, положив сумку на сиденье такси, уже ехал в Иерусалим, удаляясь все дальше от моря. Промышленные районы в предместье Тель-Авива были скрыты вечерней зимней дымкой, когда мы выехали на прямой отрезок шоссе и покатили мимо апельсиновых рощ к иерусалимским холмам. Оказавшись в номере гостиницы, я сразу же позвонил в Агор. Женщина, ответившая мне, сначала утверждала, будто не знает никакого Генри Цукермана, живущего в Агоре.

— Американец, — громко и внятно повторил я, — американец. Стоматолог из Нью-Джерси. — Тут она куда-то пропала, и я не понял, что там происходит.

В ожидании, пока кто-нибудь ответит, я в деталях вспомнил разговор по телефону, который состоялся между мной и Рут, тринадцатилетней дочерью Генри, во время моего вчерашнего обеда в Лондоне. Это был звонок с оплатой за счет вызываемого абонента, который был сделан моей племянницей после окончания занятий в школе из квартиры подруги. Мать сообщила ей, что я собираюсь повидаться с ее отцом, и хотя она до сих пор сомневается, правильно ли поступает, что звонит мне, — целую неделю она откладывала этот разговор со дня на день, — она хочет спросить, может ли рассказать мне кое-что «по секрету» — такое, чего она не могла бы поведать открыто в воскресные дни, когда вся семья в сборе и ее старший брат, Лесли, и младшая сестра, Эллен, а иногда и ее мать постоянно крутятся у телефона. Первым делом она хотела сказать мне, что не согласна с мнением матери, будто отец ведет себя как «малое дитя».

— Мама постоянно твердит, — сообщила мне Рути, — что на отца нельзя положиться, что она не верит в его оправдания и не понимает, что побудило его так поступить, и если он хочет видеть ее и своих детей, он должен быть здесь. Мы собирались полететь к нему на каникулы и вместе поездить по стране, но я не уверена, что она нас отпустит. Она в лутком состоянии из-за него, очень тяжело переносит его отсутствие. Она ужасно страдает, и мне ее очень жалко. Знаешь, что я тебе еще хочу сказать? Отец для меня очень много значит, и я понимаю его гораздо лучше, чем Лесли и Эллен. Не говори ему о Лесли и Эллен — просто скажи, что я его понимаю.