Другая жизнь

Водитель такси указал мне на поселение, стоявшее на вершине следующего холма. Это был Агор, новый дом моего брата Генри. Хотя вдоль дороги поселение было обнесено высоким забором с вьющейся по верху колючей проволокой, ворота были распахнуты настежь, а сторожевая будка пуста. Такси резко повернуло и, въехав в ворота, поползло по грязному склону вверх, по направлению к низенькому навесу из проржавевшего металла. За длинным верстаком на открытом воздухе работал какой-то человек с паяльной лампой в руках, а из-под навеса доносился стук молотка.

Я вышел из машины.

— Я ищу Генри Цукермана.

Рабочий молча ждал, пока я скажу что-нибудь еще.

— Генри Цукерман, стоматолог из Америки.

— Ханок?

— Генри, — поправил его я. Потом, подумав, кивнул: — Да-да. Конечно, Ханок. — В голове у меня мелькнуло: «Ханок Цукерман, Мария Цукерман». Мир внезапно пополнился новоиспеченными Цукерманами.

Он указал мне на стоявший вдоль грязной дороги ряд маленьких бетонных домиков, похожих на бараки. Там больше ничего не было, кроме этих бараков, — голый высохший холм, на котором не росло ни травинки. Единственным, кого я видел в этом поселке, был человек с паяльной лампой — низенького роста крепкий парень в очках с проволочной оправой и в маленькой, облегавшей череп вязаной шапочке, приколотой к стриженым волосам.

— Вам туда, — сказал рабочий. — Там школа.

Полная молодая женщина в комбинезоне и большом коричневом берете выплыла из-под навеса.

— Привет, — улыбаясь, поздоровалась она со мной. — Я Дафна. А кого вы ищете?

Говорила она с нью-йоркским акцентом, напоминавшим мне веселых общительных девушек, которые танцевали под еврейские народные песни, исполняемые на иврите в Хиллел-Хаус [56] , когда я был еще желторотым первокурсником, приехавшим учиться в Чикаго, и ходил туда по ночам в первые недели моего студенчества: тогда я чувствовал себя одиноким и мечтал, чтобы кто-нибудь из них согласился со мной переспать. В годы, проведенные в колледже, я больше чем когда-либо склонялся к сионизму и даже построил для себя теорию «еврейской причастности». Единственная причастность Генри к еврейству состояла в том, что он играл в баскетбол в Корнелле за свою еврейскую общину.

56

Хиллел-Хаус — организация, помогающая студентам еврейского происхождения учиться в высших учебных заведениях Англии и США, придерживаясь своих религиозных убеждений и привычек питания.

— Ханока Цукермана, — ответил я ей.

— Ханок в ульпане. Это школа, где обучают ивриту.

— Вы американка?

Вопрос, казалось, оскорбил ее.

— Я еврейка, — ответила она.

— Понимаю. Просто по вашему говору я догадался, что вы уроженка Нью-Йорка.

— По рождению я еврейка, — подчеркнула она и, закончив со мной разговор, которого ей хватило сполна, вернулась под навес, откуда до меня снова донесся стук молотка.

Генри (Ханок) был одним из пятнадцати студентов, расположившихся полукругом возле своей учительницы, сидевшей на стуле. Студенты либо сидели, либо лежали, растянувшись на голой, без ед иной травинки, земле, внимая учительнице, говорившей на иврите, и записывая что-то в блокнотах.

Генри был старше остальных учеников по меньшей мере лет на пятнадцать, вероятно, он был даже старше своей учительницы. Если не считать моего брата, вся группа была похожа на сборище детишек из летнего лагеря, которые с удовольствием нежились на солнышке, слушая урок. Все мальчики, половина из которых уже начала отращивать бороды, были в потрепанных джинсах; многие девушки тоже носили джинсы, кроме двух-трех, на которых были хлопчатобумажные юбки и блузки без рукавов, — по их оголенным плечам было видно, насколько они загорели и что они перестали брить подмышки. Из Агора был хорошо различим арабский минарет у подножия холма, но несмотря на открывавшийся с холма вид и то, что на дворе стоял декабрь, ульпан в Агоре легко мог сойти за июльские языковые курсы в Мидцлбери [57] или Йейле [58] .

57

Частный гуманитарный колледж в г. Миддлбери, штат Вермонт, США.

58

Йейльский университет — частный университет в г. Нью-Хейвен, штат Нью-Йорк, США. Входит в тройку старейших высших учебных заведений США и в состав Лиги Плюща.

У Генри был расстегнут ворот рубашки, и мне был виден маленький кусочек от пересекавшего всю его широкую грудную клетку шрама, оставшегося после операции на сердце. После чуть не пяти месяцев, проведенных среди пустынных горячих холмов, он был больше похож на брата погибшего солдата — сына йеменского еврея, водителя моего такси, а не на моего младшего брата. Глядя на его пышущий здоровьем вид и ровный темный загар, на его шорты и сандалии, я вспомнил, как мы в детстве проводили лето в снятом на джерсийском побережье домике; тогда он бегал за мной хвостиком: то на пляж, то погулять ночью по дощатой дороге вдоль пляжа, — куда бы мы ни ходили с друзьями, он вечно тащился за нами, как живой талисман, приносящий удачу. Мне было странно увидеть своего сорокалетнего брата снова за партой — того Генри, который сызмальства хотел быть равным во всем парням старше его. Еще более странным мне показался класс на вершине холма, откуда можно было увидеть Мертвое море, а за ним — потрескавшиеся горы пустынного царства.

Я подумал: «Его дочь Рути права, он здесь, чтобы познать что-то новое, и это не только иврит. Я уже делал подобные вещи, а он — нет. Он никогда раньше не делал ничего подобного, и это его шанс. Быть может, первый и последний. Не надо играть роль старшего брата, не надо сыпать соль на раны, ты знаешь, где у него самое больное место. „Я восхищаюсь своим отцом“, — сказала Рут, и тогда я согласился с ней — частично потому, что все, что он сделал, выглядело немного странным, а может, потому, что он вел себя по-детски, как думала Кэрол. Видя, как он, окруженный детьми, сидит на стульчике в коротких штанишках и старательно выводит что-то в своей тетрадке, я решил, что мне лучше развернуться и поехать домой. Рути была права во всем: он бросил очень многое, чтобы стать tabula rasa. Пусть живет как знает».

Ко мне подошла учительница, чтобы пожать руку.

— Я Ронит.

Как и женщина по имени Дафна, которую я первой встретил в Агоре, она носила темный берет и говорила с американским акцентом; она была лет тридцати на вид, стройная, даже поджарая, с симпатичным лицом, слегка выступающим вперед тонким точеным носом, густо рассыпанными веснушками на щеках и умными, доверчивыми темными глазами, в которых до сих пор горел огонек рано развившегося ребенка. На сей раз я не стал повторять ошибку, сообщая ей, что она говорит с ярко выраженным акцентом американки, выросшей в Нью-Йорк-Сити. Я просто сказал «привет!».

— Вчера вечером Ханок сказал нам, что вы приезжаете. Вы должны остаться и отпраздновать Шаббат вместе с нами. Вам будет где переночевать: у нас есть свободная комната, — сказала Ронит. — Конечно, это не отель «Царь Давид», но вам, я надеюсь, будет удобно. Возьмите стул и присоединяйтесь к нам. Будет чудесно, если вы поговорите с классом.

— Я только хочу, чтобы Генри знал, что я здесь. Не нужно им мешать. Я поброжу тут, пока занятия не закончатся.

Не вставая с места, Генри рывком поднял руку вверх. Широко улыбаясь (хотя лицо его с самого раннего детства всегда несло на себе отпечаток застенчивости и робости, от которых он не мог избавиться и когда вырос), он сказал мне «привет!» — и его восклицание сразу напомнило мне еще одну сцену из наших школьных лет, когда я, ученик старших классов, дежурил в коридоре, а он вместе с другими малышами шел строем в физкультурный зал, или в мастерскую, или в музыкальный класс. «Эй, — шептали его соученики, — там твой брат», и Генри, из-под носа буркнув мне «привет!», мгновенно растворялся в толпе своих одноклассников, прячась среди них, как мелкое животное в норе.

У него была прекрасная успеваемость: он считался лучшим учеником в классе, первым в любом виде спорта и в итоге стал первым в своей профессии; но в нем всегда таилось отвращение к тому, чтобы быть у всех на виду, и это противоречило его самой сокровенной мечте, ведь с раннего детства он старался не только быть лучше всех, но стать единственным в мире героем. Восхищение старшим братом, которое заставило Генри боготворить каждый мой шаг, каждое высказывание, вылилось в чувство обиды, которое пришло позже, но еще до того, как я опубликовал «Карновски»; естественная тесная связь, пустившая корни в нашем детстве, которая питалась у Генри верой в меня, разорвалась, и, повзрослев, он стал понимать, что я принадлежу к кругу самовлюбленной элиты, которая обожает пускать пыль в глаза: эти люди не хуже павлинов умеют распускать хвост и к тому же обожают проявления такого явного позерства.

— Ну пожалуйста, — засмеявшись, проговорила Ронит. — Как часто нам удается поймать в свои сети такого человека, как вы, здесь, на вершине горы в Иудее? — Она подала знак рукой, чтобы один из юношей принес валявшийся на земле складной деревянный стульчик и разложил его для меня. — Любого, кто настолько безумен, чтобы добраться до нашего Агора, мы сразу же загружаем работой, — пояснила она своим ученикам.

Оценив ее задор и иронию, я взглянул на Генри, делая вид, что беспомощно пожимаю плечами; брат сразу же подыграл мне, превратив нашу веселую перепалку в шутку: