Другие грабли. Том 2

Зато она что-то во мне разглядела. Потому что в какой-то миг она отпрянула от меня, разрывая зрительный контакт с выражением неподдельного ужаса на внезапно посеревшем лице и принялась то ли ругаться, то ли молиться, а то ли какие-то защитные чары творить, а может быть, и все это вместе сразу.

Поскольку я цыганским не владею, то так и не понял, что именно она тогда говорила.

— Вы в порядке, Алла? — спросил я. Скорее всего, ей просто что-то почудилось, у увлекающихся творческих натур такое бывает.

— Простите, — прошептала она. — Я не знала. Простите. Простите.

— Что вы увидели? — спросил я, но она уже повернулась к Петрухе и выстрелила в него целой очередью своей весьма эмоциональной тарабарщины.

Петруха развел руками.

— Я не понимаю, — сказал он.

— … и деньги свои забери, — выпалила она, мгновенно переходя на русский. Ее руки метнулись под пиджак, выхватили оттуда конверт, чуть более плотный, чем до этого получил Арнольд и бросили его Петрухе под ноги. — Нельзя за такое деньги брать.

— Э… — сказал Петруха.

В следующий момент Алла ломанулась к двери, распахнула ее одним рывком и выбежала в приемную, натолкнувшись на грудь одного из Петрухиных охранников.

— Шеф?

— Веди ее назад, — устало сказал Петруха. — Мы не договорили.

Глава 49

Охранник аккуратно, но твердо препроводил Аллу обратно в кабинет и вышел за дверь, плотно ее за собой закрыв. Не удивлюсь, если он с той стороны еще и спиной к ней привалился на случай, если гадалка вдруг захочет повторить.

— Ну и что это за перфоманс? — осведомился Петруха. — Откровенно говоря, когда мы заключали сделку, и я платил вам деньги, я надеялся на более профессиональный подход. Как там Чапай говорил? Что было, что будет, на чем сердце успокоится. А мое сердце, например, после этого представления вообще не успокоилось, даже близко. А как у тебя дела с сердцем обстоят, Чапай?

— На последней медкомиссии сказали, годен.

— С тобой все ясно. Ирина?

— Я заинтригована, — сказала она. — И хотелось бы ясности.

Цыганка медленно обвела нас взглядом исподлобья. Вероятно, по ее мнению, это должно было выглядеть угрожающе, но выглядело затравленно. Петруха наклонился, подобрал брошенный Аллой конверт, заглянул внутрь, убеждаясь, что деньги все еще там и это не какой-нибудь трюк. Судя по выражению его лица, деньги были на месте.

Петруха протянул конверт цыганке.

— Заберите, — сказал он. — И скажите нам то, что мы хотим знать.

— Ты не захочешь знать то, что я скажу, — заявила Алла и перевела взгляд на Ирину. — А тебе не понравится эта ясность.

— Завязывайте с этими туманными намеками и позвольте нам самим решить, — сказал Петруха.

— Все уже решено, — сказала она. И конверт из его рук так и не взяла.

Попросить цыганку обойтись без туманных намеков это все равно, что попросить Папу Римского выпить текилы из пупка стриптизерши. Теоретически возможно, что оба они это сделают, но на практике маловероятно и трудноосуществимо.

— Я не сторонник детерминизма, и в любом случае мне бы хотелось большей конкретики, — заявил Петруха, озвучивая наше общее мнение.

Цыганка вновь одарила нас взглядом, меня — гораздо более коротким, чем остальных, а потом затравленно посмотрела на закрытую дверь.

— Второй этаж, — на всякий случай напомнил я. — На окнах решетки.

С учетом сконцентрированной в здании и вокруг него охраны, сбежать из кабинета мог бы только жидкий терминатор из второй серии. Конечно, классический терминатор наверняка попытался бы проложить себе дорогу силой, но Алла не являлась ни тем, ни другим, поэтому шансов избежать продолжения разговора у нее не было.

Я лишь надеялся, что она не станет играть в молчанку и испытывать наше терпение. Я человек миролюбивый, но простой, и несмотря на мое практически безграничное уважение к прекрасному полу, колено в случае необходимости я прострелить все равно могу.

Но при Ирине бы не хотелось.

— И что вы будете делать? — поинтересовалась Алла.

Петруха тяжело вздохнул. На мой взгляд, излишне театрально, но черт его знает, чему их там в их КГБ учили. Может, это такое психологическое воздействие, делающее людей более сговорчивыми.

— Времена сейчас лихие, сама понимаешь, — отстраненно сказал он. — Люди пропадают вот просто так. Уходят куда-то, говорят, что на деловую встречу, что дело прибыльное и есть хорошие варианты, а потом их больше никто никогда не видит. Вообще.

Я знал, что он блефует. Я был практически уверен, что он блефует, потому что для данной ситуации угроза была уж слишком людоедской, и за все время нашего с ним общения Петруха ни разу не производил впечатление человека, способного воплотить эту угрозу в жизнь, но Алла знала его недостаточно хорошо и ее проняло.

Она посмотрела Петрухе в глаза и ее снова перекорежило. Не так, как от взгляда в мои зеркала души, но все же. Какое-то мгновение она колебалась, и я увидел у нее на лице отражение внутренней борьбы, которое постепенно сменилось на отчаянную решимость.

— Тебя вообще не должно здесь быть, — сказала она Петрухе. Голос у нее стал куда более глубокий и низкий, нежели во время истерики, и еще в нем добавилось торжественности. Она не говорила, она вещала и пророчествовала. Ну, по крайней мере, так мог бы подумать какой-нибудь простодушный идиот, который верит во всю эту фигню.

— Но я здесь, — возразил он.

— Завтра тебя не будет.

— Ну да, — сказал Петруха. — Завтра я буду у себя, а потом мне по делам в Воронеж нужно смотаться…

Одним взмахом руки дав Петрухе понять, что он ей более неинтересен, она повернулась к Ирине и вытянула в ее сторону указующий перст с несколько облупившимся красным лаком на длинном ногте.

— Ты проживешь долгую и интересную жизнь, — сказала она. — Кто-то назовет тебя великой, кто-то назовет тебя ничтожной, одни будут считать тебя спасительницей, другие — величайшей преступницей. Но счастливой ты не будешь, и сердце твое не успокоится никогда.