Другие люди

А всего через три часа выглянуло солнце, тучи унеслись, серый пепельный полог ожил, наливаясь робкими красками жизни.

Под солнечными лучами доверчиво расправили свои лепестки полярные цветы. Здесь нет самодовольных пышных гордецов, изнемогающих под тяжестью собственного величия. Но вглядитесь в любой цветок, рискнувший взрасти среди неприютных камней, на полянах, продуваемых ледяным ветром даже в июне. Они покажутся вам обнаженными и беззащитными, но всмотритесь в их скромный наряд, он прост, как у воина, не берущего ничего лишнего. В них гордость, отвага, достоинство принявших вызов! Кружевные лепестки подрагивают на ветру, но вовсе не от озноба, они стряхивают холодное прикосновение ветра, как гордец сбрасывает движением плеча руку незваного покровителя.

Спрятавшегося в теплой комнатенке при райисполкоме Ивана Михайловича прояснившееся небо на улицу не выманило. В этом временном жилье предстояло пожить, пока протрезвевший Орлов сдаст дела. «Работничек, – срывал на нерадивом предшественнике злость Иван Михайлович, – сейфа завести не сумел». Для Михайлова только сейф, только ключи от сейфа, были символом власти даже более весомыми, чем револьвер. «Не тот материал, что в камере, тот материал, что в сейфе», – говаривал учивший уму-разуму Киррс.

Глядя в окно с клочьями старой ваты вокруг рамы, он размышлял: «Какая уж здесь работа? Да и начальство далеко… А может, и вправду, дали отдохнуть… С чего Орлов-то закрутился? От безделья, да от скуки… Да, в Ленинграде ему скучать бы не дали… А здесь аж опух от пьянки…»

Отдых после тяжкой работы, это в какой-то мере, если задуматься, отвечало давней европейской традиции, соблюдавшейся людьми известной специальности. Во времена просвещенного Средневековья исполнители наказаний, ну, те, что рубили на площадях и других видных местах разные части тела осужденных, преимущественно, головы, давали отдохнуть, нет, не себе, конечно, работой дорожили, желающих выхватить верное дело из рук всегда сколько угодно, давали отдохнуть своему инструменту, посредством которого они приводили приговор в исполнение.

Инструмент, насытившийся кровью до пределов, известных только большим мастерам, отправлялся на покой.

После тайного сбора в глухую осеннюю ночь, непременно в непогоду, для затруднения наружного наблюдения, мастера шли в какое-нибудь потаенное место в дремучем лесу и закапывали поглубже в землю, подальше и от людских глаз, а, главным образом, от проворных людских рук, опившийся кровью меч, или топор, все равно. В этом ритуале был ясный, вызывающий понимание смысл. Опившийся и охмелевший от человеческой крови инструмент уже не может быть орудием справедливости. Как это верно! Вот они и закапывали, прятали, хоронили свои секиры. Прятали, потому что разного рода душегубы мечтали заполучить такой инструмент, гарантировавший успех в любом кровавом деле. За таким инструментом охотились, мастеров под осень выслеживали.

В этой связи, конечно, тут же приходит на память судьба таких выдающихся мастеров своего дела, как т. Агранова, члена коллегии ОГПУ, организатора знаменитых процессов 20-30-х годов, человека, тяготевшего к творческой интеллигенции, интеллигенцией этой ценимого, а потому непременного члена всевозможных писательских компаний. Писатели знали, что Якову Самуиловичу доверен за ними надзор, что он следит за политическими настроениями среди писателей, но на что он способен, не знали, просто видели в нем человека светского и по-свойски называли его Янечка. Агранов – это фигура! Недаром же именно т. Агранова привез с собой т. Сталин в Ленинград, куда приехал 3 декабря 1934 года убедиться в том, что его лучший друг, С. М. Киров, действительно убит. Именно т. Агранову т. Сталин в те холодные декабрьские дни поручил роль карающего меча. А в августе 1938 года т. Агранов, обвиненный в контрреволюционной деятельности, был отправлен на покой, на вечный покой. Ушли на тот же покой и такие беспощадные клинки как т. Стромин, начальник Саратовского УНКВД, т. Жупахин, начальник УНКВД Вологодской области, и некоторые другие видные ученики т. Фигатнера.

Да что и говорить, если самого т. Ягоду, и самого т. Ежова и даже т. Берию, возглавлявших Наркомвнудел, тем же манером, безвременно отправили туда же… на покой…

Только перед войной, за пять лет, сменилось трое полководцев незримой армии!

Конечно, Иван Михайлович Михайлов не идет ни в какое сравнение ни с Жупахиным, ни с Фигатнером. Так же как Жупахин и Фигантер, скажем, с мастерами заплечных дел, сподвижниками Великого Петра, неподражаемыми руководителями Тайной канцелярии Ушаковым и Толстым. С Ежовым Николаем Ивановичем Иван Михайлович Михайлов сравним только что небольшим росточком и некоторой плюгавостью, а поэтому, придет время, и получит он всего семь лет отдыха в лагере общего режима, но будет это только еще в 1940 году.

В каждом деле есть свои традиции, и соблюдение их – это признак культуры, основы цивилизации.

Нет, не на пустом месте и невесть откуда взялись и т. Жупахин, и т. Фигантер!..

Вот Ушаков Андрей Иванович и Толстой Петр Андреевич, какие имена! два птенца «гнезда Петрова», действительно, словно природой созданы для того, чтобы наводить на людей ужас. Холодные сердца и горячий ум, в особенности, помог им постичь высшую мудрость учреждения царем-преобразователем Тайной розыскной канцелярии. Коль скоро таковая Великим Петром учреждена, то теперь непременно нужно открывать, открывать и открывать замыслы, заговоры и злоречие. Вот и начали собирать все непристойности о государе изреченные, хоть затрезво, хоть в пьянстве, и наказывать, наказывать и наказывать. Наказывали, как государь Петр Великий указал, и дыбой, и плетью, и каторгой, и вырезанием ноздрей до кости, и колесованием, и четвертованием, и скорым, а потому милосердным, повешением или отделением головы от туловища, смотря по вине, званию и заслугам. Устроитель новых порядков оставил в наследство потомкам наставление: «Обряд како обвиняемый пытается». Это детище царя-преобразователя расположено как бы на обратной стороне его достойных уважения деяний. Бумага толстая, серая, рыхлая, зато сама книга, видимо, предназначенная вечности, была облачена в кожаный переплет, без тиснения на обложке, словно в кожаном пальто, несла сквозь века методику извлечения подноготной правды.

Загляни в пособие, и будешь знать, как обустраивать «застенок с крышей» и как записывать «пыточные речи» и «крепить их судьями, невыходя иззастенка». Работа все-таки была кустарной. «Икогда назначено будет для пытки время, то кат или палач явится должен взастенок с своими инструментами, а оные есть: хомут шерстяной, хкоторому пришита веревка долгая; кнутья, и ремень, которым пытанному ноги связывают». Немало средств, рекомендованных для «изыскания истины», было почерпнуто Великим Петром из богатого европейского опыта. Методы дознания, если можно так выразиться, в просвещенной Европе были в ту пору куда разнообразнее, изобретательнее, изысканней, если хотите, но, пустившись за ними вслед, и наши наверстывали по мере сил, учились у Европы. Вот прием под «нумером Вторым» ну явно же одолжен у Испании: «Наложа на голову веревку и просунув кляп и вертят так, что оной изумленным бывает; потом простригают на голове волосы до тела, и на то место льют холодную воду только что почти по капле, от чего тоже в изумление приходит».

Но, кроме непосредственной работы с человеческим материалом Толстой и Ушаков немало времени уделяли «бумажному сыску», дававшему очень неплохие результаты. В неутомимом усердии требовали справок и объяснений от разных людей и учреждений, плодили переписку, бились и хлопотали, пока недоверчивый и подозрительный император не увидит, что только благодаря усердию и преданности своих верных слуг он спасен, а непотребные его подданные обнаружены и по делам наказаны. Разного рода отличия, богатые земли, крестьянские души были достойным воздаянием за непосильные труды верных стражей престола.

Нет, что бы там ни говорили, а природа в беспечном своем многообразии чего только не вырабатывает, в том числе и особого рода людскую материю, самой сутью своей приспособленную для служения неприглядному делу. Люди эти, не отвлекаемые разнообразием жизни, как-то находят друг дружку и легко соединяются в прочные сообщества. Их сердца не сокрушаются при виде чужих бед, их главное достоинство – способность не чувствовать чужую боль. На них во все времена есть спрос, и прежде всего у власти.

12. Опережая замыслы врага

Маму увезли на глазах Светозара, это было двадцатого октября 1937 года.

Светозар возвращался из школы, подходил к дому, когда увидел у крыльца эмку. Это было огромное везенье, к отцу иногда приезжали на машине, и тогда можно было попроситься посидеть в машине, на шоколадного цвета кожаных сиденьях, прикоснуться к кругленьким гашеткам под приборами, напоминавшими часы, но служившими вовсе не часами. Каждый приезд к отцу машины был маленький праздник и большое везенье. Светозар ускорил шаг и в это время увидел, как из дома вышел военный в портупее и с кобурой, огляделся с крыльца и что-то сказал в открытую дверь. Из дома вышла мама в беличьей шубке с узлом, завернутым в зимний платок, за ней вышли еще двое военных, тоже с пистолетами на поясе поверх шинели. «Светик!..» – оглянувшись на военных, позвала мама. Сын стоял, не двигаясь с места, пытаясь понять, куда собралась ехать мама, почему нет папы? Первый военный распахнул заднюю дверку эмки, второй слегка подтолкнул маму в спину. Мама, не почувствовав тычка, шагнула в сторону Светозара, и он понял, что она хочет что-то сказать, объяснить, и тоже двинулся к ней навстречу на непослушных ногах. Но военный почти впихнул маму в эмку. Не глядя на мальчика, военные сели в машину, жестяно, как несмазанные замки, лязгнули захлопнувшиеся дверки. Завыл стартер, но мотор не завелся. Светик подошел к машине, но не близко, и все равно видел маму, сидевшую между двумя военными. Она что-то им говорила, оборачивая лицо то к одному, то к другому, но они смотрели прямо перед собой и ничего ей не отвечали, словно не слышали. Стартер со скрежетом завывал и в бессилии замолкал. У шофера лопнуло терпение. Он вышел из машины, в короткой куртке, форменной фуражке и белых фетровых бурках, с шоколадным кожаным низом, в таких ходили в Мурманске только большие начальники. Шофер строго взглянул на мальчика, словно тот был помехой, достал из-под сиденья заводную ручку, вставил ее в дырочку в бампере, просунул под радиатор, ухватился двумя руками и крутанул так, что машина закачалась, словно налетела на ухабы. Крутанул раз, два, три, прислушался и, явно обозлившись, крутанул без перерыва раз семь. Неожиданно мотор взревел, да так, что Светик испугался, не сорвется ли машина с места, тогда она придавит шофера. Но тот, не спеша, вынул согнутую в два колена рукоятку, сдвинул на затылок фуражку, отер пот, бросил недобрый взгляд на Светозара, будто он виноват в том, что машина сразу не завелась, и сел за руль. Глухо чавкнула дверка.