Другой Петербург

Журнал «Мир искусства» (это 1899 год) был задуман Дягилевым и Философовым, как пограничный между философскими, историко-культурными проблемами и собственно художественной литературой и изобразительным искусством. С первого же номера стало печататься огромное эссе Мережковского о Толстом и Достоевском, украшенное репродукциями произведений В. М. Васнецова (знаете, «Аленушка», «Три богатыря»). Отвлеченные метафизические вопросы мало интересуют художников-практиков, и «Мир искусства» развалился не только из-за отсутствия субсидий, но и потому, что слишком широко размахнулся. Мережковские основали свой журнал — «Новый путь», где остались одни философы. Редакция журнала находилась по соседству с «домом Мурузи», на Саперном переулке, д. 10.

У Философова была сильна склонность именно к теоретическому умствованию (вот ведь, как у писателей XVIII века, значащая фамилия: Стародум, Вральман, Философов). И как-то потихоньку стал он от Дягилева переходить к Мережковским. Как бы и противился, но делал шаг за шагом.

Что-то знаменательное, должно быть, произошло 13 января 1901 года. На следующий день Мережковский писал Нувелю (вот и опять Вальтер Федорович всех-то он умел соединить!): после вчерашнего мы (разумеется, вместе с Зинаидой Николаевной, без нее ни на день!) так уж его полюбили, что «без него нельзя нам быть». И далее: «чем больше он отталкивает нас, тем сильнее мы его любим, даже не жалеем, а именно любим».

Дягилев, заподозрив недоброе, пытался прекратить встречи с Мережковскими, увез Диму в Италию, но чему быть, того не миновать. К тому же совпало с конфликтом на личной почве. Вспоминая о прошлом, Дягилев сообщил юному другу Сереже Лифарю свою версию случившегося. Оказывается, Дмитрий Владимирович стал проявлять, без всякой родственной деликатности, интерес к новому секретарю своего кузена, некоему поляку-студенту Вику. Студент не остался равнодушен, нечто вроде рожков стало вырисовываться на лбу кузена. Нувель и наябедничал. Дягилев взъярился, устроил Диме скандал в ресторане и знать его больше не желал. Вику тотчас было отказано от места, оказавшегося занятым поминавшимся выше Сашей Мавриным.

Дмитрий Владимирович перебрался к Мережковским и прожил с ними втроем пятнадцать лет. Даже в журналах помещали их фотографии втроем.

Зинаиду Николаевну Дмитрий Владимирович привлекал; отзыв ее о Философове далеко не так односторонен, как об Анри Брике. «Очень высокий, стройный, замечательно красивый — он, казалось, весь — до кончика своих изящных пальцев, и рожден, чтобы быть и пребыть „эстетом“ до конца дней. Его барские манеры совсем не походили на дягилевские: даже в них чувствовался его капризный, упрямый, малоактивный характер, а подчас какая-то презрительность. Но он был очень глубок, к несчастью, вечно в себе неуверенный и склонный приуменьшать свои силы в любой области». Вместе с тем, повторяем, эротизм ее был сугубо интеллектуален. Отбить Диму от фавна Дягилева — в этом, собственно, и было удовлетворение (а не то, чтобы самой попользоваться).

Какое-то время, возможно, Дмитрий Владимирович и воздерживался (хотя ему было всего около тридцати; трудновато приходилось). Уйдя от кузена, он продолжал дружить с его мачехой, Еленой Валерьяновной, писал ей подробные письма о своем житье с Мережковскими. Вот съездили в Ялту в апреле 1905 года и чем там занимались: восходили на гору к некоей колоннаде (ресторан, вероятно) и оба Димы читали из Священного Писания: Сергеич — псалмы, Владимыч — из Апокалипсиса. Суета и трескотня первой русской революции так им досаждали, что они удалились втроем для молитвенного сосредоточения — в Париж… На прощание позлили Лидию Дмитриевну Зиновьеву-Аннибал, о «средах» которой еще вспомнится: устроили прощальный вечер именно в среду, отбив всех гостей от Ивановых с Таврической. В Париже у Мережковских была своя квартирка на улице Теофиля Готье. Вот там и уединились, как Мария Антуанетта в Трианоне (большом и малом дворцах и на ферме) воображала себя в сельской патриархальности.

Глава 20 Таврический сад. Стрелка Елагина острова. Суворовский проспект. Таврическая улица

Общий предок графа Н. П. Румянцева и С. П. Дягилева. — А. Ф. Кони и А. Н. Апухтин. — Монументы в Таврическом саду. — Сходство Таврического дворца с помещичьими усадьбами. — Историческая выставка портретов. — Прогулки на «пуанте». — Графиня Ю. П. Самойлова и ее мужья. — Павлуша Маслов. — Суворовский пр., д. 34. — Новостройки на Таврической улице. — «Башня» Ивановых. — «Гафизиты». — Федор Сологуб — Мистерии на Галерной, д. 63. — Союз Ивановых с Маргаритой Сабашниковой. — Виктор Наумов. — Сережа Позняков. — Фонечка Годунов. — Влюбленность Веры Шварсалон

В Литейной части — от Фонтанки до Знаменской — аристократические кварталы старого Петербурга. Название местности идет от петровских времен, когда на берегу Невы размещались Литейный двор и Арсенал. От Литейного двора вверх по течению, к Смольному двору, на излучине реки, проложили параллельные линии, ставшие позднее Шпалерной, Захарьевской, Сергиевской и т. д. улицами. Селились здесь сподвижники Петра, служившие по адмиралтейскому и артиллерийскому ведомствам. Был тут дворец сестры Петра, царевны Натальи Алексеевны, со Скорбященской церковью (в наше время долго в ней размещалось Общество охраны памятников).

Царевич Алексей Петрович тоже здесь жил. Описанием его петербургской усадьбы начинается самый, пожалуй, известный исторический роман Мережковского. Опытный романист, писавший многотомные эпопеи, обладал, конечно, достаточным воображением и техникой, но когда в романе «Петр и Алексей» рисует он голую женщину, в которой любовника волнует лишь родинка ее над левой бровью, воскликнем, вслед за современником писателя Константином Сергеевичем Станиславским: «Не верю!».

Все перемешано и взаимосвязано: в розыске царевича, укрывавшегося от отцовского гнева в Неаполе, принимал участие тот самый Александр Иванович Румянцев, жена которого зачала от Петра будущего фельдмаршала — отца покровителя архивных юношей в Иностранной коллегии (см. главу 2) и дальнего предка Сергея Павловича Дягилева, по этой линии гордившегося сходством с Петром Великим…

В течение XVIII века обширное пространство между Литейным проспектом и Смольным было отведено для размещения воинских частей. Преображенский полк, в который отбирали богатырей двухметрового роста; кавалергарды в сверкающих латах, в касках с пышными султанами, — картины незабываемые. Однообразная красивость бесконечных параллельных улиц напоминает шеренги войск, выстроившихся на парад. Рядом с казарменными городками во второй половине прошлого — начале нынешнего века встали особняки и обширные доходные дома с богатыми квартирами. Когда-то золотились здесь купола церквей: Захарьевской, Сергиевской, Косьмы и Дамиана; позванивал колокол кирхи св. Анны, — отсюда и названия улиц (Кирочная, Воскресенский проспект и т. п.), отчасти восстановленные, но во многих случаях переделанные на советский манер. Переулки между большими магистралями не уступают по длине улицам: Басков, Манежный, Ковенский, Саперный…

На углу Знаменской и Кирочной (д. 21) — адрес, хорошо знакомый сенатору-адвокату А. Ф. Кони (с этим воспитанником училища правоведения тоже не все ясно). Согласно его воспоминаниям, много лет жил в этом доме Алексей Николаевич Апухтин. Гости видели поэта полулежащим на диване, в халате, этаким буддой, каноническая полнота которого символизирует, по восточным понятиям, благополучие, — но Алексею Николаевичу его тучность ничего, кроме огорчений, не приносила… Да, чтобы не вводить в заблуждение читателя — улицы, вроде бы, так и остались переименованными: Кирочная — Салтыкова-Щедрина, Знаменская — вообще Восстания.

Рядом — Таврический сад. В углу, между Кирочной и Потемкинской, где мог бы быть воздвигнут монумент чуковскому Мойдодыру («перепрыгнул чрез ограду»), поставлен в недавнее время бронзовый бюст Петра Ильича Чайковского (1990, ск. Б. А. Пленкин). Сад насыщен произведениями монументального искусства: имеется памятник Пионерам-героям; Ленин никуда не делся — у главного входа, время от времени вымазываемый краской из идеологических соображений. Элементом «театра абсурда» воздвигнут на клумбе мраморный Есенин, присевший в кокетливой позиции амазонки. Тут же рядом поистрепавшиеся, но еще пригодные к употреблению детские горки, качели, песочницы и другой нехитрый инвентарь (сад считался «центральным детским»).