Вчера мой товарищ, нервный, блистательный, цельный, снова вызвал во мне старую зависть, заставил тяготиться моей непереходной сутью. Я им напал на себя, собою напал на него, а это холодит, как лезвие, когда ты выясняешь себя в других, когда твоё убожество кровоточит в тебе, как взрезанная артерия, и ты хотел бы отстроить себя заново самим собою, каким бы ты хотел стать, но не стал. Мой товарищ с древним лицом, похожим на лик вулкана, — пепел, шрамы вокруг старых пылающих глаз (этих лампад, мерцающих из его недр), руки в морщинах, бесхитростный, как вулкан нашей жизни, — неужели ранить умершего, докапываться до его краха, разбирать башню его гордости, расширять трещину противоречий, лакомиться хлебом его угрызений, взвешивать сброшенную с трона гордыню своей скрытной гордыней? Но разве этого я добиваюсь! Мне надо выяснить, был ли он настоящим — человек, который угасал и воспламенялся, молил, чтобы на него взглянули, — ожидал ли этот мастер презрения любви от презираемого, как это случается со многими гневными попрошайками? Здесь я заканчиваю эту историю — не я, а смерть её завершила, одно лишь ясно — все метят в судьи, одержимые жгучим желанием покопаться в чужой несправедливости.