Друзья Пушкина в любви и поэзии

Ну и далее сказано справедливо о том, что в 1812 году Император во многом сумел побороть себя. И это заключалось не только в том, что он пообещал не вступать с агрессором ни в какие переговоры, пока последний солдат врага не будет вышвырнут за пределы России, но и в том, что, пересилив себя, вручил главное командование русским воинством Кутузову, хотя и приставил к нему в качестве соглядатая убийцу Павла Петровича, сановного уголовника Беннигсена.

Кто, кто изобразит бессмертный оный час,Когда, в молчании народном, царский гласПослышался как весть надежды и спасенья?О глас царя! о честь народа! пламень мщеньяУдарил молнией по вздрогнувшим сердцам;Все бранью вспыхнуло, все кинулось к мечам,И грозно в бой пошла с Насилием Свобода!Тогда явилось все величие народа,Спасающего трон и святость алтарей,И тихий гроб отцев, и колыбель детей,И старцев седины, и младость дев цветущих,И славу прежних лет, и славу лет грядущих.Все в пепел перед ним! разлей пожары, месть!Стеною рать! что шаг, то бой! что бой, то честь!Пред ним развалины и пепельны пустыни;Кругом пустынь полки и грозные твердыни,Везде ревущие погибельной грозой, —И старец-вождь средь них с невидимой Судьбой!..Холмы Бородина, дымитесь жертвой славы!..Уже растерзанный, едва стопы кровавыТаща по гибельным отмстителей следам,Грядет, грядет слепец, Москва, к твоим стенам!О радость!.. он вступил!.. зажгись, костер свободы!Пылает!.. цепи в прах! воскресните, народы!Ваш стыд и плен Москва, обрушась, погребла,И в пепле мщения Свобода ожила,И при сверкании кремлевского пожара,С развалин вставшая, призрак ужасный, КараПошла по трепетным губителя полкамИ, ужас пригвоздив к надменным знаменам,Над ними жалобно завыла: горе! горе!

Да, настало время,

И гибелью врагам твой щит запламенел,И руку ты простер… и двинулися рати.Как к возвестителю небесной благодати,Во сретенье тебе народы потекли,И вайями твой путь смиренный облекли.Приветственной толпой подвиглись веси, грады;(…)И всё помчалось в строй под знамена свободы;В одну слиялись грудь воскресшие народы,И всех царей рука, наш царь, в руке твоейНа жизнь, на смерть, на брань, на честь грядущих дней.(…)О Русская земля! спасителем грядетТвой царь к низринувшим царей твоих столицу;Он распростер на них пощады багряницу;И мирно, славу скрыв, без блеска, без громов,По стогнам радостным ряды его полковИдут – и тишина вослед им прилетает…Хвала! хвала, наш царь! стыдливо отклоняетРука твоя побед торжественный венец!Отважною вступить дерзаю, царь, мечтоюВ чертог священный твой, где ты один с собою,Один, в тот мирный час, когда лежит покойНад скромных жребием беспечною главой,Когда лишь бодрствуют цари и провиденье.

1 января 1815 года А.И. Тургенев сообщил о том, как было принято «Послание…»:

«Пишу тебе, бесценный и милый друг, чтоб от всей души, произведением твоего гения возвышенной, поздравить тебя с Новым годом и новою славою!»

И поэт вступил в чертог Царя…

В Петербурге дела Жуковского шли очень хорошо: царское семейство к нему благоволило. В 1817 году там печаталось собрание стихотворений поэта в двух томах. Один экземпляр этих стихотворений вместе с отдельно изданным «Певцом в Кремле» был поднесён министром народного просвещения, известным князем А.Н. Голицыным, Государю, который назначил поэту пожизненный пенсион в четыре тысячи рублей ассигнациями.

Иван Иванович Дмитриев, как известно, не только поэт и баснописец, но и государственный деятель, писал А.И. Тургеневу: «Кажется, поэт мало-помалу превращается в придворного; кажется, новость в знакомствах, в образе жизни начинает прельщать его…»

Известна также эпиграмма:

Из савана оделся он в ливрею,На ленту променял лавровый свой венец.Не подражая больше Грею,С указкой втерся во дворец —И что же вышло, наконец?Пред знатными сгибая шею,Он руку жмет камер-лакею.Бедный певец!

Упомянутый Грей Томас был английским поэтом XVIII века.

Эпиграмму приписывали Пушкину баснописец, издатель и публицист Александр Ефимович Измайлов (1779–1831) и будто бы Фаддей Венедиктович Булгарин (1789–1859), писатель, журналист, критик и издатель. Жуковский, прочитав, попросил Николая Ивановича Греча: «Скажите Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою; я во дворец не втирался, не жму руки никому. Но он принёс этим большое удовольствие Воейкову, который прочитал мне эпиграмму с невыразимым восторгом».

Между тем Греч полностью привёл текст эпиграммы и сделал такой комментарий: «По отзывам некоторых лиц, это эпиграмма Пушкина, а по другим – Воейкова».

Писатель-декабрист Михаил Александрович Бестужев (1800–1871) привёл эпиграмму в своих мемуарах и отметил: «Помню, как зашла речь о Жуковском и как многие жалели, что лавры на его челе начинают блекнуть в придворной атмосфере, как от сожаления неприметно перешли к шуткам на его счет. Ходя взад и вперед с сигарами, закусывая пластовой капустой, то там то сям вырывались стихи с оттенками эпиграммы или сарказма, и, наконец, брат Александр, при шуме возгласов и хохота, редижировал (редактировал) известную эпиграмму, приписанную впоследствии А. Пушкину…»

Ну а князь Пётр Андреевич Вяземский сделал к эпиграмме пометку, что эпиграмма «не Пушкина, а Александра Бестужева, что подтверждается братом его в “Русской старине…”».

Кстати, А.Е. Измайлов привёл эту эпиграмму в несколько иной редакции:

На саван променяв ливрею,На пудры – лавры и венец,С указкой втёрся во дворец.И что же вышло, наконец?Пред знатными сгибая шею,Жмёт руку он камер-лакею.Бедный певец!

Бестужев в одном из писем П.А Вяземскому заметил: «Жуковского видел утром у выхода, он здоров, и пудра стала его стихия».

Ну, понятно – раз при дворе, значит, с точки зрения прозападных особей, уже достоин лишь иронии и сарказма. Ну и большинство декабристов показали себя отменными клеветниками и интриганами. Редко встречались среди них таковые, как Иван Иванович Пущин (1798–1859), заявивший, что если бы он был в день дуэли рядом с Пушкиным, пулю Дантеса встретила бы его грудь.

И на кого клеветали?! На Пушкина, на Жуковского – на цвет русской литературы, на светочей русской поэзии.

Александра Осиповна Смирнова-Россет вспоминала о Жуковском:

«Добряк он и был, но при этом сколько было глубины и возвышенности в нём… Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел».

1815 год становится для него трамплином в службе государевой.

4 сентября его пригласил в Павловск русский поэт сенатор Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1751–1828), в прошлом статс-секретарь Павла I и почётный опекун Воспитательного дома. Это был царедворец, пользовавшийся особым доверием. Именно он после того, как прошло предложение Литта о титуле Царя, составлял всеподданнейшие прошения о принятии Императором титула Благословенного. Когда начались приготовления к встрече Государя в Петербурге, он вместе с кн. Вяземским и Батюшковым составлял хоры и стихи. Ему было поручено Императором неотлучно находиться при Особе Императрицы Марии Фёдоровны. Именно по его инициативе и с совершенного согласия Марии Фёдоровны Жуковский был назначен её чтецом. И началось возвышение. Уже вскоре после назначения чтецом Орест Кипренский взялся писать портрет Жуковского. Поэт был принят в доме первого директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина (1763–1843).

И, конечно, впереди были знаменитые «Приютинские вечера» – встречи в усадьбе Олениных в Приютино, где частыми гостями бывали Гавриил Романович Державин, Иван Андреевич Крылов, Николай Иванович Гнедич, князь Пётр Андреевич Вяземский, Александр Сергеевич Грибоедов, видные художники, музыканты и другие творческие знаменитости.

В сентябре Жуковский посетил Царскосельский лицей и встретился с юным Пушкиным. Вскоре Василий Андреевич стал «арзамасцем» и получил прозвище «Светлана», видимо, по его уже ставшей знаменитой поэме.

В конце года вышел сборник стихотворений Жуковского. Первая часть собрания его поэтических произведений.

Назначение чтецом при вдовствующей императрице Марии Фёдоровне было только началом придворной службы. Вскоре, уже в конце 1817 года, Василия Андреевича сделали учителем русского языка супруги великого князя Николая Павловича великой княгини Александры Фёдоровны.

В.В. Огарков рассказал:

«Жуковский усердно готовился к своим занятиям с ученицей, и, по всем данным, занятия эти шли успешно, что должно объясняться помимо умения учителя и талантливостью его слушательницы, образованной и с художественным вкусом женщины. Поэт составил для великой княгини особую грамматику, но главный интерес занятий с ученицей заключался в том, что она, страстно любя немецкую литературу, сделала указания поэту на пьесы, которые желала иметь в переводе, и с большим вниманием относилась к этим переводам. Такое параллельное чтение оригинала и переводов предоставляло хорошую возможность для сравнения подлинника с копией. Все эти переводы (например, знаменитой баллады Гёте “Лесной царь”), указанные и вдохновленные великой княгиней, были напечатаны маленькими изящными книжками, носившими название “Для немногих”. В описываемое время были переведены многие вещи, доставившие Жуковскому славу».