Друзья встречаются
Шрифт:
Штаб надоел Ситникову. Он не мог сидеть долго на одном месте, а писал так небрежно и с таким обилием клякс, что у машинистки голова начинала болеть, когда она перепечатывала написанные им бумаги.
– Как вам не стыдно!
– говорила она, размахивая перед глазами Ситникова его неряшливым рукоделием.
– Неужели вы не можете писать разборчивей и без клякс?
– Не могу!
– вздыхал Ситников.
– Не умудрил господь, ни черта не получается.
– Не получается!
– шипела машинистка.
– Знаю я, почему не получается. Это вы мне назло делаете!
– Чепуху
– То есть как это чепуху?
– Ну так, обыкновенно, как чепуху носят!
– Не носят, а несут.
– Ну, несут. Оговорился.
– И не «ну, несут», а просто «несут». Вы разучились говорить по-человечески.
– Есть тут когда разбираться!
– отмахнулся Ситников.
– Всё это придирки одни!
– Ничего не придирки. Вы окончили гимназий и обязаны говорить и писать как следует.
– Во-первых, я не окончил гимназию.
– Как не окончили?
– Так! Выгнали из седьмого класса!
– По вашим каракулям можно подумать, что из второго.
– Но, но, из второго… - обижался Ситников.
– У меня, если хотите знать, по всем предметам пятерки были - и по алгебре, и по тригонометрии, и по физике.
– И по чистописанию?
Ситников оставлял перечисление и растерянно признавался:
– По чистописанию как раз двойка.
Машинистка поворачивалась к нему спиной и уходила. Ситников смотрел ей вслед, качая головой. Эта рыжеволосая, дерзкая девушка одновременно и отталкивала и притягивала его.
Ревностно исполняя штабные обязанности, она успевала между делом обойти за день весь пароход, где-то что-то прибрать, кому-то зашить гимнастерку, написать письмо, кого-то свирепо разбранить, с кем-то повздыхать о домашних неурядицах. Каждый, кто приходил в штаб, обязательно здоровался с нею особо и, случалось, приносил маленькие подарки: катушку ниток, зеркальце, тетрадку, деревенскую шанежку. Все её любили, но знали о ней самой, в сущности, очень мало. Говорили, что она дочь профессора-кадета, с отцом поссорилась и ушла из дому; что после учительствовала в деревне, а в дни саботажа, когда буржуазия пыталась расшатать налаживаемый большевиками общественный и государственный аппарат, она пришла к большевикам на работу и стала машинисткой. Где её нашел Виноградов - этого Ситников не знал и расспрашивать стеснялся. Всё в ней поражало Ситникова: и яркие волосы, и нежно-розовый румянец, и тонкие жилки на матово-белых висках, и большой насмешливый рот, и удивительная подвижность, и способность работать по тридцать часов кряду, не теряя при этом ни румянца, ни оживленности.
Характер у неё, однако, был не очень-то покладистый, и Ситников ссорился с нею по десяти раз на день. Эти постоянные перебранки не могли, однако, потушить возникшей между ними дружбы. Едва затихала очередная стычка, и спорщики, красные от гнева, разбегались по углам, как тотчас же они начинали жалеть о том, что поссорились, и снова сходились, чтобы снова разбежаться.
Нынче, однако, оба притихли и за весь день не поругались ни разу. Тише обычного был и Виноградов. Сказывалось ли переутомление, или предстоящий отъезд настроил его так, но к вечеру он стал задумчив и рассеян и, кончив сводку, сел за письмо к жене, в Котлас. Было уже поздно, и на первой же странице его сморил сон. Он прилег, как был, в пальто на продранный кожаный диван и тотчас заснул.
Ситников вытолкал
всех из штабной каюты, а через полчаса, заскучав от бездеятельности, и сам вышел наружу. Ночь была хмурая, беззвездная. Он облокотился на перила борта и заглянул вниз. Под ним тяжелым пластом лежала темная вода. За спиной послышались легкие шаги. Он узнал их. Она тихо остановилась рядом с ним.– Значит, совсем уходите из штаба?
– Совсем.
– И вам не жаль… - она запнулась, - и вам не жаль товарищей оставлять?… Почему вы не отвечаете?
– Ну, не отвечаю и не отвечаю!
– вскипел Ситников.
– Ну, что тут особенного? Чего вы душу из меня тянете?
Он резко повернулся к ней лицом, готовясь вступить в очередную схватку, но на этот раз перебранки не получилось. Она жалобно посмотрела ему в лицо и сказала совсем тихо:
– Вы плохой товарищ…
У него заныло сердце.
– Ну, ей-богу, хороший!
– сказал он с живостью и простосердечием.
– Честное слово!
Она улыбнулась ему, сдерживая смех. Он стоял опустив глаза, смущенный, взъерошенный.
– Расхвастался!
– сказала она ласково.
– Тоже, хороший нашелся!
– Какой есть… - буркнул он мрачно. Потом оглядел свою нескладную маленькую фигуру, утонувшую в грязной долгополой шинели, и усмехнулся: - Действительно, пейзаж неважный!
– Нет, - сказала она, порывисто протягивая к нему руку и тотчас отдергивая её.
– Нет, вы хороший. И мне будет очень трудно без вас… и у меня вообще ужасный характер…
– Бросьте вы, - хмуро оборвал Ситников, неловко переминаясь с ноги на ногу.
– Вы как ребенок, - сказала она, светло улыбаясь.
– Ну, вот…
– Да, да. У вас всё открыто. Вы очень чистый человек.
Ситников сорвался с места и хотел убежать. Она удержала его за рукав:
– Не уходите! Пожалуйста. А когда всё-таки уйдете… совсем… то не забывайте…
Он поглядел на нее искоса, вздохнул, набрал в грудь воздуху и, багровея, выпалил:
– Я тогда в донесении всё верно написал!… Честное слово!
Она не поняла его.
– Донесение… - повторила она рассеянно, глядя прямо перед собой.
– А, знаете, я иногда жалею, что не родилась мужчиной. У мужчины какая-то свобода в натуре, развязанность. Он действует широко, борется.
– А кто вам не велит? У нас женщина…
– Ах, знаю, знаю! Всё знаю, что вы хотите сказать. И равноправие, и всё такое! Но, вот… - Она снова повернула к нему лицо.
– Вы уходите. Вас зовет эта широта, борьба. И раз зовет, то вы легко отрываетесь… По-мужски… А я остаюсь, и мне тошно, тошно… без вас…
Он оторопел, растерянно затоптался на месте, потом зашептал пылко и жалостно:
– Женечка… Ну, ей-богу, я вернусь. Мы увидимся! Вот увидишь! Я обязательно…
– Ладно!
– сказала она, чуть коснувшись пальцем краешка глаза.
– Не нужно мне клятв. Вообще, не будем говорить об этом. Надо так надо, ничего не поделаешь…
Она всей грудью вздохнула, узкое плечо её тесно припало к его плечу.
– Ну, расскажи что-нибудь, - попросила она тихо.