Друзья встречаются

Митя писал Сергею Федоровичу нечасто. Ответы получались тоже нечастые, но они были подробны. Эти письма политического наставника, деловитые и дружественные, Мите всегда были дороги и всегда как бы подталкивали вперед. Иногда в этих редких письмах были коротенькие приписки жены Новикова - Геси Левиной, два-три приветливых слова, поклон… Какая-то она сейчас? Господи, неужели он увидит её, через несколько минут увидит!

Митя растерянно и робко улыбнулся в темноту. Из парадной выглянула чья-то голова в картузе.

–  Вам кого?
– спросила голова, подозрительно оглядывая гостя.

–  Мне в шестнадцатый номер, - ответил Митя, вставая с тумбы.

–  А вы кто будете?
– спросила другая голова, просовываясь в дверную щель ниже первой.

–  Я в шестнадцатый номер, - повторил Митя.
– Я только что с фронта.

–  С фронта?
– заинтересовалась первая голова, и из парадной вышел вихрастый долговязый подросток.
– А как там на фронте? Какие известия?

–  Известия потом, - сказал Митя, - обратно пойду, всё, что хочешь, расскажу. Ты мне сейчас ворота открой, товарищ дворник.

–  Мы не дворники, - вмешалась перепоясанная накрест шалью женщина, вылезая из парадной.
– Дворников у нас теперь нет. Мы домовая охрана из жильцов. По очереди ночью дежурим.

–  Слушай-ка, товарищ, - дернул Митю за рукав вихрастый паренек.
– Ты про фронт всё-таки скажи. У меня у самого батька вчерашний день на Юденича ушел.

Пришлось рассказывать о фронте - о всех фронтах. Паренек впился в Митю, словно клещ, и продержал бы его у ворот до утра, если бы Митя через полчаса решительно не потребовал, чтобы ему открыли ворота. Женщина достала из-под юбок большой ключ и отперла калитку.

–  Я тут подожду тебя, - сказал паренек, с сожалением пропуская Митю под арку ворот.
– Ты когда назад-то пойдешь?

–  Не знаю, - отмахнулся Митя.
– Может, через час, может, раньше.

Он прошел во двор и ощупью поднялся по темной лестнице в четвертый этаж. Чиркнув спичкой, он нашел нужную дверь и позвонил. Ему долго не открывали, и, позвонив ещё раза три-четыре, он заметил, что ручка звонка дергается слишком легко, - по-видимому, проволока, соединяющая её с колокольчиком, оборвана. Тогда он легонько постучал и тотчас услышал по ту сторону двери какие-то шорохи и лязг железа.

Митя поспешно оправил ремень на полушубке и уже прикоснулся к папахе, чтобы оправить и её, но тут открылась дверь - и Митя, как был, так и остался с поднятой рукой.

…Она стояла на пороге. За спиной её теплился синий огонек, фигура её была точно вырезана черным по бледно-синему фону и вставлена в узкую раму распахнутых дверей. Лица её, обращенного в лестничную тьму, не было видно. Чуть белел овал его, и вспыхивали влажные пятна глаз.

–  Скорей!
– сказала она, видя, что Митя не трогается с места.
– Скорей входите, а то напустите холоду.

Он вошел в кухню. Она повернулась к нему и тихонько вскрикнула:

–  Митя! Вы?

–  Я самый, - сказал он, сильно встряхивая поданную руку.
– Как живете? Как Сергей Федорович?

–  Сережи нет. Он в Сибири.

–  Давно?

–  С тех пор как Восточный фронт перевалил через Урал. Он всё время на Восточном. А вы откуда свалились?

–  Почти из дому. С Плесецкой. Из-под Архангельска.

–  Давно там?

–  С самого начала северной истории, с. июля прошлого года.

–  А к нам надолго?

–  Завтра утром ухожу с полком.

–  Куда?

–  Да тут, недалеко. У вас под боком. На Юденича.

–  Вот как!

Они говорили стоя. Она забыла пригласить его сесть. Помолчав с минуту, она сказала:

–  Я рада вас видеть, Митя. И вам надо помыться, будем пить чай.

Геся вышла. Митя огляделся. Кухня была просторная, барская, в два окна, с большой кафельной плитой, с широкой фаянсовой раковиной и тремя рядами полок для посуды. Впрочем, от двух рядов остались только медные кронштейны, а на третьей вместо посуды громоздились узлы, аптекарские пузырьки, пачки газет, книги, опрокинутая бутылка с остатками соски на горлышке. У окна стояла широкая кровать. Кровать была дорогая, палисандрового дерева, но украшения на ней были сбиты и исковерканы. С кроватью соседствовал обеденный стол красного дерева. Вокруг него стояли два жалких колченогих табурета и два старинных павловских кресла. Всё это освещалось скверной жестяной коптилкой на дорогой хрустальной подставке.

Митя с удивлением оглядел фантастическое соседство роскоши и нищеты. Взгляд его остановился на странном сооружении, стоящем на плите. Это был какой-то балдахин из портьер, осенявший наваленную на ящик горку одежды. Митя не успел понять назначения этой невиданной конструкции. Вошла Геся с охапкой досок и перекинутым через плечо полотенцем.

Она быстро растопила маленькую буржуйку и поставила на неё пузатый кофейник с чеканкой, с дужкой из слоновой кости, но темный от копоти и дыма. Митя спросил Гесю о странном смешении стилей в обстановке.

–  Эта квартира раньше принадлежала банкиру Бернгардту, - сказала Геся равнодушно.
– Сперва жилищный отдел вселил нас к нему в одну комнату, а потом, когда хозяин бежал за границу, квартира заселилась, хотя и сейчас половина пустует. С нами тут живут ещё четверо - актер, водопроводчик и два брата-монтёра. По большей части, впрочем, все здесь в кухне толкутся, потому что здесь буржуйка и единственная на всех люстра.

Она указала на жестяную коптилку, и Митя вспомнил свою фронтовую землянку с такой же коптилкой. По-видимому, линия фронта имела большее протяжение, чем устанавливали официальные данные. Здесь, в бывшей банкирской квартире, ныне заселенной монтерами и водопроводчиком, тоже был фронт со своей борьбой, лишениями, своими разрушениями и победами.

И в то же время это был дом, оседлое жильё - тёплое и обжитое. И буржуйка, почти такая же, как во фронтовой землянке, горела здесь совсем иначе - она излучала покой и блаженную немоту. Он сел на пол и открыл дверцу. Геся присела на табурет и наклонилась к огню. По лицу её блуждали багровые тени.

–  Ну вот, - сказала Геся, поднимаясь, - чайник готов. Отправляйтесь мыться.

–  Что, что?
– переспросил Митя, следя за каждым движением Геси и, видимо, ничего не слыша.