Друзья встречаются

–  Здорово, здорово!
– повторяла Геся. А теперь вы идите-ка в прихожую, покурите, а мы будем ужинать.

Митя вышел. Геся взяла ребенка на руки, села, к столу, выдвинула из-под него низкую скамеечку, поставила на неё ноги и расстегнула старенькую ситцевую кофточку. Ребенок жадно вцепился в грудь и зачмокал. Геся оправила свободной рукой чепчик на маленькой голове и сказала тихо:

–  Ешь, ешь, Софья Сергеевна! Расти большая, счастливая…

Митя стоял в темной прихожей и курил. В доме было тихо. Снова, как на лестнице, всё предстоящее показалось ему нереальным. И когда час спустя он вышел во двор, то был почти уверен, что всё это сон и бред. Как бы в подтверждение этого он нащупал в карманах полушубка хлеб и сахар, но тут же решил, что этот хлеб, незаметно возвращенный Гесей, и есть вещественное доказательство реальности происшедшего. Это её характер. Она остается и в нужде такой, какой была прежде. Впрочем, он не думал об этом «прежде». За эти два часа он ни разу не вспомнил прошлого. Живая Геся заслонила воспоминания о ней.

Он стоял под темной аркой ворот, забыв, зачем пришел сюда. Наконец вспомнил, что должен выйти на улицу, чтобы возвратиться к своему эшелону, и постучал в ворота. Тотчас зазвенели ключи, и давешний паренек распахнул прорезанную в воротах узкую дверку.

–  Долго же ты, товарищ!
– сказал он, переминаясь от холода с ноги на ногу.
– А сам обещал…

–  Вот что, - перебил его Митя.
– Будь другом, поднимись наверх и отдай в шестнадцатый номер, Новиковой.

Он вытащил из кармана хлеб и сахар и передал привратнику.

–  Это после, - сказал паренек нетерпеливо.
– Сперва ты обещал.

–  Нет, это сейчас, - нахмурился Митя, - а то, что сперва, то после!

Паренек вздохнул.

–  Я моментом, - бросил он на лету.
– Ты смотри не уйди!

–  Ладно!
– проворчал Митя и, забыв о пареньке, зашагал прочь. На углу он остановился в раздумье: что-то ещё нужно сделать или вспомнить… Она просила… Ах, да!

«Может быть, ваш полк после Юденича снова вернут к Архангельску, - говорила она, прощаясь.
– Может быть… Нет, не может быть, а обязательно… И когда вы возьмете Архангельск, то передайте привет маме, не забудьте же, маме, и Дане, и Илюше, всем, всем, и этому., как его… помните, в больницу привезли… Никишину… ему тоже».

–  Ладно!
– ответил Митя.
– И Никишину… Обязательно…

Он ответил так, но думал о другом. И сейчас он думал о другом. О чём? Он и сам, пожалуй, не смог бы объяснить толком. Вот ворвались в его военные годы эти два часа - словно в одну книгу вклеили случайно листок из другой книги. И что теперь делать с этим другим листком? Вырвать его?

Комиссар Дмитрий Рыбаков поднял к темному ночному небу лицо и почувствовал нежное прикосновение легких снежинок к огрубевшим щекам. Не так ли коснулись его и эти два удивительных часа? Упрямо сведя брови к переносице, он застегнул плотней полушубок, оправил кобуру нагана и зашагал к вокзалу.

Около полуночи он вернулся к эшелону, а под утро вместе с полком выступил по направлению к Пулкову.

Перед самым выступлением он вспомнил о просьбе Геси передать приветы. Он невесело усмехнулся. Дорога его лежала в противоположную сторону от того пути, на котором он мог бы исполнить Гесины поручения. И всё же именно в эти дни Никишин получил первое за пять лет известие о давнем своём друге.

Глава пятая. В ЛЕСАХ

Беглые мудьюжане пробирались на восток, к Пинеге.

Лил дождь - нудный, мелкий, ноги скользили и по щиколотку увязали в размякшей земле.

Позади, впереди, по обе стороны пути лежала пестрая осенняя листва и темнели хмурые ели. Казалось, весь мир был застлан гниющей листвой, буреломом, мхом и уставлен корявыми стволами.

Три дня брела партия, а бор становился всё глуше и глуе, и не было ему ни конца ни краю, и думалось: бреди хоть два века кряду - всё равно никуда не выбредешь.

Дорог и населенных мест беглецы избегали, деревни обходили стороной. Никто не должен был знать направления, взятого ими. Серые арестантские дерюги, черные шапочки, заросшие волосом лица, топоры, винтовки, заостренные еловые колья на плечах - всё это достаточно ясные приметы для всякого встречного. И беглецы брели по бездорожью, ориентируясь по мутному осеннему солнцу, по звездам, по ветвям деревьев, полагаясь на чутье Сивкова.

Он шел передовым. Сзади всех ковылял каторжанин Рюмин, раненный в ногу во время перестрелки с охранниками на острове. Пуля осталась в ноге, рана гноилась. Три дня тащил Рюмин волоком больную ногу сквозь лесные дебри. Он страдал и от раны, и от того, что сильно задерживал всю партию, которая должна была торопиться. Каждый час промедления мог стоить жизни всем тридцати двум. С ненавистью оглядывал Рюмин свою распухшую ногу и, скрипя зубами, волок её через кочки и бурелом.

Дождь не унимался. Беглецы промокли до костей.

В полдень третьего дня они остановились переохнуть и, выбрав под низко нависшими елями сухое местечко, растянулись на земле - измученные, голодные.

Из лесу подтягивались отставшие. Последним приковылял Рюмин. Власов подвинулся, освобождая ему сухое место. Рюмин тяжело опустился на землю.

–  Как нога?
– спросил Ладухин.

–  Ничего, - вяло ответил Рюмин и закусил губы. Нога лежала перед ним безжизненной свинцовой болванкой. Она настолько распухла, что серая парусина арестантских брюк обтягивала её вплотную. Ладухин посмотрел на неё и покачал головой.

–  Сменить повязку надо, - сказал он и придвинулся к Рюмину.

–  Чего её перевязывать, всё одно… - Рюмин махнул рукой и отвернулся.

Всё же Ладухин принялся за перевязку.

Никишин, лежа неподалеку, видел, как из-под тряпья обнажилась огромная сине-зеленая опухоль. Ладухин подобрал измазанные гноем тряпки и выбросил их. Никишин отдал на бинты свою рубаху. Окончив перевязку, Ладухин подошел к Сивкову и сел рядом.

–  Плохо, - сказал Ладухин шепотом.
– Антонов огонь. Всю ногу захватило.

На четвертый день пришлось остановиться раньше положенного времени, чтобы дать Рюмину отдохнуть. Но отдых не помог. Когда на следующее утро двинулись в путь, Рюмин даже с помощью двух притавленных к нему товарищей едва двигался. К полудню он лег на землю и дальше идти отказался.

Развели костер. Сварили в единственной на всю партию банке из-под консервов собранные в лесу грибы. Бессолые, горьковатые - они были плохим обедом, их заедали морошкой.

Рюмин уже не вставал. Его положили на носилки, сделанные из жердей и двух курток, и понесли, сменяясь каждые четверть часа. Носилки раскачивались, цеплялись за сучки, бились о стволы. Больной при каждом толчке стонал, стискивал зубы, чтобы не крикнуть от боли, но при новом толчке зубы его сами собой разжимались и сдержанный стон подстегивал обливавшихся потом носильщиков.

Скоро партии пришлось идти по болотистой низине, и тут больному пришлось ещё хуже. На каждой кочке носилки подбрасывало. Рюмин не мог больше терпеть. Он приподнялся, ухватился за край носилок руками и едва слышно выговорил:

–  Не могу больше! Оставьте, положите на землю! Дайте умереть спокойно!

Носильщики опустили ношу. Один из них побежал за Ладухиным. Все собрались вокруг носилок.

Но что они могли придумать? Всем было ясно: сам Рюмин идти не мог, нести его дальше - невозможно. Да и не было уже никакого смысла нести. Опухоль поднималась по ноге всё выше, гангрена въедалась в тело, и всё же никто не мог произнести приговора товарищу. И невольно все поглядели на своих вожаков.