Друзья Высоцкого

Один из своих замечательных рассказов Андрей Платонов назвал не менее замечательно – «На заре туманной юности». Так вот, на заре туманной юности Карякина его родной дядька Аркадий, который «многое понимал, когда надо, помалкивал, выпивал хорошо и тогда уже не всегда держал язык за зубами», подарил племяннику на день рождения толстую, в кожаном переплете тетрадь с напутствием: «Это тебе, Юра. Веди дневник. Что путное в голову придет – записывай».

С того самого дня, конечно крайне нерегулярно, он стал записывать в эту тетрадь свои и чужие, в основном вычитанные, умные мысли. Она и стала первым «томом» его будущей, может быть, самой важной книги. Позже, признавался молодой философ и беллетрист, «пристрастился к небольшим тетрадкам, книжечкам карманного формата, куда очень конспиративно начал записывать приходившую, в основном по ночам, всякую антимарксистскую «ересь». И поскольку страх перед всевидящим оком КГБ был у нашего поколения генетическим, придумал форму диалога: высказана (кем-то) мысль – оспорена – аргументирована – подвергнута сомнению и т. д. Вот и веду эти свои «дневники» всю жизнь, конечно, теперь просто записывая пришедшие мысли, порой записывая так небрежно, что сам с трудом понимаю…».

Но из этих «небрежных заметок» к 2007 году родилась книга-исповедь Юрия Карякина «Перемена убеждений», которая для автора по глубине и безжалостности самооценок стала мужественным Поступком.

Потусторонность Свидригайлова так или иначе провоцировала соавторов – Карякина и Высоцкого – на обсуждение соответствующих тем. Владимир как-то поведал Юрию Федоровичу историю, которую, по всей вероятности, переживал тяжело. Хотя рассказывал в своей обычной – полушутливой манере. «Я, – говорил, – однажды просыпаюсь и… – в гробу! Съежился, потом один глаз открыл – стенка, потом другой открыл, думаю, что-то не то… Потом сразу сел – в гробу, на столе. Кто-то из остряков пошутил. Так мерзостно… Но он и из этого сумел выжать песню и даже… не одну. И потом, после этого разговора, – вспоминал Карякин, – у нас некоторое время был свой пароль. Когда мы встречались, Володя всегда сначала расплывался, а потом на ухо – скороговоркой: «Еще – не – в – гробу!»

Но ведь действительно привиделись Высоцкому собственные похороны в страшном сне:

Сон мне снится – вот те на:Гроб среди квартиры.На мои похоронаСъехались вампиры…

Только не смерти как таковой и не клыкастых вурдалаков страшился поэт, а того,

…что я проснусь,А они останутся.

Об этом во всю глотку на всю страну кричал Высоцкий, а Юрий Федорович расшифровывал старые записные книжки, и фраза за фразой на чистовике создавалась важная глава будущей книги «Достоевский и канун ХХI века», которую автор назвал «Встреча со смертью», без которой непостижимо всё его творчество. «Без встречи со смертью, – говорил Карякин, – нравственности быть не может. Я так долго думал об этом, что как будто накликал, а, накликав, предуготовился… Я всё это уже знал, потому что умирал в девять лет. У меня был дифтерит, я был безнадежен. В палате нас лежало четверо, и трое умерли, я их всех помню, как вчера. А я три раза умирал. Там есть такой приступ, когда задыхаешься, и всё… Улетает душа в какой-то тоннель, это я точно знаю, я сознавал, я видел: она улетает, а ты остаешься и видишь себя, тело свое видишь. В девять и в шестьдесят – разницы в этом отношении никакой. Я помню, я тогда спросил: мама, я умираю, а ты куда?.. А в этот раз (после инфаркта. – Ю. С.) было чувство жуткой досады, что не успел доделать то, что, наверное, не мне одному нужно».

Вот и Высоцкий «дожить не успел»…

После трех перенесенных практически на ногах инфарктов в 2007 году Юрия Федоровича разбил инсульт. Прогноз врачей был убийствен: «Сильнейшее поражение мозга. Говорить, понимать, вставать и даже есть сам не будет. Никогда». Карякин находился в коме, а жена, держа его за руку, молила: «Ты же у меня сильный, нам с тобой еще книжки надо доделать, давай, вылезай!» И он встал. И даже пошел. Но осталась немота. Ни устная, ни письменная речь не возвращались. Самое обидное – денег в семье на приобретение дорогостоящих лекарств не было, средства, вырученные от продажи московской квартиры, кончились. Публично объявленный сбор пожертвований безнадежно запоздал.

В 1971 году Владимир Высоцкий впервые спел:

А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:«Да не убий!» Убьешь – везде найду, мол.Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,Чтоб не писал и чтобы меньше думал…

Образ Христа не единожды присутствовал в поэзии Высоцкого. Но большинство толкователей его творческого наследия больше занимал вопрос, почему поэту в одном случае было жаль распятого Иисуса, а в другом – нет. Лишь Карякина по-настоящему задели слова «младшего учителя» об истинном предназначении Иисуса Христа – «Он был поэт, он говорил…», и через четверть века, в 1996 году, он дал развернутое историко-философское обоснование: «Христианство впервые разбудило в человечестве, в человеке – личность… Т. е., по моей модели, Христос – первый «писатель», который воззвал «читателя» – к сотворчеству»… (…Подхожу к самому страшному вопросу…) Христос – «писатель»? Христос – музыкант, композитор… Он не писал. Он говорил. Только говорил. А его только слушали, слушали. Наконец (когда?), стали записывать. Христово слово – ПРОИЗНЕСЕННОЕ, ЗВУЧАЩЕЕ, НЕНАПИСАННОЕ… Вся проблема «литературы» – вернуть слово письменное – в звучащее. Насколько несравнимы силы, энергия этих слов. Письменность (тем более Гуттенберг) – это какая-то «еретическая» попытка – увести людей от… «ЖИВОГО СЛОВА»… Простой (ли?) вопрос – мир, человечество, человечек каждый – без литературы, без ГОМЕРА, СЕРВАНТЕСА, ШЕКСПИРА, ПУШКИНА, ДОСТОЕВСКОГО? Отдалители они, что ли, или приблизители? Еретики или проводители – в отношении христианства? Отбрось, выкинь их – и что бы было?»

Карякин раз и навсегда для себя уяснил и растолковывал другим: нет литературоведения – есть литература о литературе. Он терпеть не мог, когда его называли «литературоведом», отмахивался, говоря, что никакой он не «вед», а очень профессиональный читатель, самозабвенно влюбленный в книги: «Большинство-то «ведов» убеждено в том, что гении писали для того, чтобы они, искусствоведы, писали о них свои работы, а они, искусствоведы, якобы просто жрецы, имеющие право единственной интерпретации того, что они услышали, поняли. И главное состоит в том, чтобы отчасти довести это, сие, до «бессмысленной черни» и, так сказать, хотя бы отчасти просветить ее…»

Уже в начале нового, третьего, тысячелетия Карякин писал в своем переделкинском дневнике: «Моя библиотека, книги мои родные. Пришел ко мне технарь. А знаешь ли ты, что все это, – он обвел глазами всю библиотеку, – может быть размещено на двух-трех, а скоро и на одной дискете? Тогда подвел я его к окну: «А знаешь ли ты, что все это – лес, пастернаковское поле, озеро, кусты, небо… тоже может быть размещено в одной дискете? Так мне все эти корешки книжные, как этот лес, поле, небо…»

Потом, быть может, взглянув на посмертные томики Высоцкого, вспомнил свои прежние востороженные дифирамбы бесцензурному, непобедимому «магнитиздату» и понял, что все-таки десятки-сотни километров коричневых магнитофонных лент были слабым утешением для автора стихов о поэте Иисусе Христе…

«ЧТО МОЯ БИОГРАФИЯ?.. «ДАРД» – «ГОРЕ, ПЕЧАЛЬ» Сергей Параджанов

У парадного входа московского ресторана «Баку» многочисленных гостей встречал чопорный, вышколенный метрдотель с черной хризантемой в петлице. Каждому посетителю он участливо задавал один и тот же вопрос:

– Вы на поминки к Параджанову?

– Да нет, – смущались люди, – мы, собственно, на банкет по поводу спектакля «Высоцкий»…

– Все правильно, проходите, пожалуйста, – еще более скорбел лицом мэтр.

Настороженно озираясь, гости толпились в вестибюле, вполголоса переговаривались. Откуда-то сбоку, словно из-за кулис, неожиданно возник Сергей Параджанов в каких-то немыслимых одеждах, держа в руках бокал красного вина: «Друзья!..»

Собравшиеся притихли.

– Все мы были свидетелями выдающегося события – гениального спектакля, посвященного памяти нашего дорогого Володи. И говорить об этом просто так, обыденно, за столом, не пристало. Поэтому я скажу все, что мне хотелось бы, вот отсюда… – Сергей Иосифович перешагнул через низкий бордюр фонтанчика, журчащего посреди вестибюля, и очутился в воде. Дамы ахнули, кто-то инстинктивно протянул Параджанову руку, чтобы помочь ему выбраться из мелкого бассейна. Но режиссер досадливо отмахнулся и продолжил «тронную» речь.

Он говорил о том, что здесь, вообще-то, должны быть поминки. Поминки по Владимиру Высоцкому, которого убивали при жизни, а теперь пытаются убить память о нем, закрывая любимовский спектакль… Это должны быть поминки и по Василию Шукшину, которого тоже убила власть. Поминки по нему самому, Сергею Параджанову, которого также убивают, лишая возможности работать. А бездействующий художник – это бездыханный труп…

От его смуглого лица мученика, обрамленного белоснежной библейской бородой, от глаз, полных ярости и огня, было не оторваться. А хриплый, клокочущий голос завораживал и заставлял слушать и безоглядно верить. Хотя стоящих вокруг Параджанова не было нужды убеждать в его правоте – все они были единомышленниками, в отличие от той публики, которая вчера принимала участие в так называемом общественном, но на самом деле закрытом, просмотре и обсуждении мемориального спектакля Театра на Таганке «Владимир Высоцкий».