DUализмус. Трава тысячелистника

Американский оператор подсовывал чувственные губы, укрупнял капельки пота и приближал кадры всех остальных не перечисленных женственных и нежных частей тела девочки—матери, красавицы в полном смысле слова. Олеська, Олеся!

Звукооператор включал на полную громкость горячее дыхание и со стопроцентной правильностью и вкусом ремиксовал и вставлял в общий звуковой фон энергичные вскрипы деревянных мостов и предсмертные судороги подножек итальянского ложа.

Подлый Парфюмер, отвечающий за ноздри, восстанавливал в памяти Кирьяна Егоровича терпкий запах мускуса, лимонно—яблочный вкус пота тела молодой женщины. Приправляла этот, достаточный уже, букет слабо пахнущая свежесть взорванных страстью ночных простыней.

Про любовь и глубокое чувство не было и намёка. Только секс, только жгучая эротика.

Запах от Олеси в эту влажную ночью запомнился на всю жизнь.

Запах был настолько силён, что память о нем рефлектировала всякий раз, когда Кирьян вспоминал Олесю. Он был настолько мощен, что было небезопасно, к примеру, на встречу с Олесей надевать белые брюки. Ибо наступали последствия. Результаты приходилось прикрывать авоськой, или тем, что попадало под руку.

Олеся на проявления плоти реагировала на редкость спокойно, более того, предлагала свои варианты заслонов.

Отодвинув все пошлости в сторонку, и разлёгшись на матрасе, являющийся в ту начальную пору его единственной мягкой мебелью, Кирьян Егорович догадался, что медленно, но по самые уши влюбляется в свою новую, к тому же, чёрт задери, сверхсексуальную подружку.

Второе в жизни Олесино похмелье прошло в семье, и на удивление незаметно. Если не считать разбитой поутру тарелки, и несложных завываний над раковиной. Звук их успешно перекрывался струёй. Осколки тотчас же упакованы в бумаги и спрятаны на дне мусорки.

Весь следующий день Олеся провела в известном каждому алкоголику состоянии. Обошлось без рассола и спасительного глотка вина или пива.

В отсутствия мамы и отца Олеся передвигалась строго по стенке. При них старалась не попадаться на глаза. Весь световой день она провела в комнате с Грушенькой, то уныло перебирая игрушки, то укладываясь спать на полу – среди кубиков и кукол, и прислонившись головой к коробочному домику.

Грушенька, слава богу, не понимала что к чему. Мало ли что: если мама хочет ходить по стенке, то пусть и ходит. На то она и мама. Хочет спать на полу – тоже пожалуйста.

На маме хорошо сидеть и через неё интересно прыгать.

– Дада Кигян, – напомнила к вечеру причину маминой немощи Грушенька. И помахала ручками над головой. Это было или воспоминание о Даде Кигяне в качестве лошадки с Грунькой сверху, либо обозначало Маму-Дуру и виновника её головной боли – всё того же пресловутого соблазнителя Даду Кигяна.

Сгорая от бесчестья за своё, возможно излишне резвое поведение, Олеся попыталась отбрыкаться навсегда от встреч с Кирьяном Егоровичем.

Не тут-то было! Откушав любовной смеси, Кирьян Егорович, уже не хотел отпускать Олесю по причине совершенно незначительной: он решил на Олесе жениться.

Под ворчание Кирьяна Егоровича через полгода Олеся инициировала с мужем-паразитом развод.

Ещё не разведённый до конца муж, но уже гонимый досадой, он, – насколько позволяли условия, – устраивал за женой слежки.

И как-то ночью ему это удалось. Он выследил Олесю в паре с потерявшим бдительность Кирьяном Егоровичем.

До сильного мордобоя дело не дошло.

Сочувствующий неравновозрастной любви, таксист – он был ровесником Кирьяна Егорыча – был на стороне пассажира.

Он вовремя затянул влюблённого полудеда в машину и увёз от беды подальше.

– Не связывался бы ты с молодёжью, – посоветовал он Кирьяну Егоровичу.

Кирьян Егорович раскраснелся от толкотни и горячей перепалки, и был готов на большее.

– Плохо всё это кончится. Смотри, разделает тебя эта болотная тварь под орех, – говорил шофёр.

– Любовь, черт её побери! – отбрёхивался Кирьян Егорович, – сам знаю, что не к добру, но уже не могу отвязаться. Нравится она мне очень.

Олеся развелась с Серёгой окончательно.

Олеся, трезво раскинув мозгой, не стала выходить замуж за Даду Кигяна.

Дальше всё шло чётко: по усреднённому русско-советскому плану.

Серёга, устав следить, ушёл в запой. На бывшую жёнку – пусть и красавицу – ему стало наплевать.

Изредка, и с каждым месяцем всё реже, он заходил навещать Грушеньку.

Он бродил с ней по опустевшим паркам, магазинам и кафешкам, сдавал дочь в детскую загородку с шарами и живыми клоунессами. А при возвращении дочери маме устраивал истерики. По поводу неминуемого педофилизма, который грезился ему с участием Дады Кигяна и Груньки. Якобы Грушенька рано или поздно должна была подрасти и стать жертвой настоящего урода. И грозился застрелить Даду Кигяна.

Возможно, он имел на это право. Как бывшего мужа. Но, только, пожалуй, вгорячах. Иначе бы ему грозила конкретная тюряга.

Выживший Кирьян Егорович понимающе и, может, излишне сочувственно отнёсся к Серёге (Кирьян Егорович сроду не болел педофилией, ему были противны все грязные намёки, и, более того, он был готов подписаться под каждым расстрельным приговором), и устраивать ответную охоту за Серёгой не стал. Хотя мысли по первости бродили.

В итоге, утихнув, дуэльщики из—за углов остались живыми. Со временем они забыли друг о друге, словно дурной сон.

В отношения Кирьяна Егоровича и Олеси стала соваться чёрная кошка.

Кошка мешала спать по ночам и дико завывала, предсказывая новое лихо.

Грушенька рисует картинку, держа карандаш в кулачке. По существу это каракули. Но, чётко видны три фигуры.

Две – с кривыми солнечными волосами, глаза – точки, носы – палки. Это явно люди.

Ещё один волосатый огурец. То ли люди, то ли звери, то ли подсолнухи. Обычная детская графика, место которой, после некоторого хранения «на память» обычного детского урожая, – в помойном ведре.