DUализмус. Трава тысячелистника

Дело происходит на кухне. В Грунькином творчестве помогает баба.

– А это кто, – спрашивает она, – это Грушенька, наверно, а это мама? Или папа? Это папа? Скажи «па-па».

– Мама. Дадакигян. Да-да ки-гян го-го. – Так объяснила только что созданное художественное произведение Грунька.

– Не поняла? Как-как?

– Да-да ки-гян го-го! – медленно повторила Грунька непонятливой своей бабушке. – Мама! Дада Кигян! Го-го! – И захлопала в свои миниатюрные ладошки.

Бабушка постигала смысл. Вдруг она резко смяла листок. Поднялась и бросила его в мусорное ведро.

Грунька опешила.

– Ну, дела! – совсем непонятно для Груньки сказала видавшая всякого бабуля.

Грунька заплакала.

– Дада Кигян, мама!

Она пружиной соскочила со стула и помчалась вызволять рисунок, уже подвергнутый мемориализации.

Теперь уже зарыдала бабушка.

Вернувшись с мятым листком, Грунька принялась разглаживать произведение, и попала в бабушкины объятия.

Теперь уже хлюпали вдвоём. Старый и малый. И уже вместе расправляли листок.

– Мы сейчас его утюжком… Не плачь, внучка моя драгоценная…

Вернулся из магазина с полными авоськами дед.

Что-то зло буркнул.

Глянув ненавистью на обмокревшую лицом старуху, брякнул покупку о крышку стола. Чуть погодя, опрокинул на штаны сковородку с яичней.

И всё безобразие естественным образом повернуло в другую сторону.

Грунька сочла правильным помалкивать.

Шлёпали стрелки по циферблатному кругу, понукаемые неугомонными, спрятанными где-то внутри мелкопакостными батареечными моторами.

Предвестники беды – серые фантомы и призраки окружили Олесю с Кирьяном Егоровичем.

Заболела и уже при смерти их когда-то розовая, трепетная, романтичная кукла любви.

Обнажилась жестокая правда жизни.

В отношениях Олеси с Кирьяном Егоровичем появилась трещина, похожая на невидимый пока глазу, скрытый океаном, но опасный разлом в земной коре.

Их встречи стали происходить всё реже и реже.

Любовь, если таковая и была – пусть в полуфабрикатном виде, то теперь превратилась в гниющую субстанцию с неприятным запашком.

Воняло тушкой, а треснуло как тысячелетнее, почерневшее дерево под названием тик от страшного удара молнии, насланной ужасной старухой.

Олесина надежда на относительно беспечную жизнь и до этого чахла. Она прогибалась под напором обстоятельств, которые успешно организовывались родным правительством. Бороться с политическими обстоятельствами у рядовых членов нет сил.

Первоначальная привязанность, которая со стороны Олеси, вполне возможно могла бы перерасти в любовь, уступила место тусклым и бесконечным будням. Олесю радовала только дочь.

А Кирьян Егорович спрятался за работой, и только она скрашивала ему жизнь.

Машину Кирьян Егорович не покупал. И даже бросил об этом думать. В пору дружбы с Кирьяном Егоровичем Олеся подумывала-было про машинку. И на это были малые, но реальные шансы.

Квартиру он тоже не приобрёл, хотя и мечтал: в то бурное бандитское время это русско-народное счастье большинству стало совсем не по карману.

Олеся поначалу думала и про новую квартиру, и про картину, и про маленькую уродливую собачонку. Но все это было в прошедшей перспективе.

Кирьян Егорович как-то нарисовал картинку. И подарил её Олесе на день рождения.

На картинке маленький изящный замок. Островерхие купола его устремлены к звёздам. В замке – оконце. У оконца грустит принцесса в заточении. К висячему мостику подъезжает кобылка с белым всадником. Явно – живой принц Кигян Ромеович. Без возраста. Специально нарисован со спины.

Грушка спит в крохотной кроватке: позднее время, поэтому за толстыми мшелыми стенами её не видно.

Летают светлячки, радуя насекомых родственников флуорисцентом.

Замок в лунном свете. Фиолетово—изумруден в тенях. А, может, попросту сложен из изумрудных кирпичей.

Луна как настоящая. Кирьян Егорович лунный свет изображает мастерски.

Сам Архип К., воровато посмотрев по сторонам, нырнул бы в каморку Кирьяна Егоровича с Олесей и проверил бы наличие за картинкой потайной лампочки. И сплюнул бы с досады. Потому, что никаких лампочек и светящейся краски в своих художественных произведениях, особенно написанных для любимых, Кирьян Егорович не применял.

Копчёно-краковской, перестроечной колбасы в замке завались. Об этом говорил красный дым, спиралью вьющийся из трубы.

И вообще там было здоровски тепло и уютно. Вкусно и небедно.

Олеся любила эту махонькую картинку. Всё там олицетворяло счастье, мир и любовь. И дивную, но при этом грустную неопределённость.

Олеся, бывало, снимала её с книжной полки. Подолгу держала в руках, снова и снова что-то высматривая в ней. Может, проверяла степень мастерства, или проверяла подлинность Кирьяновской руки.

Может, искала в вензелях красочных кустарников нечто своё, сокровенное.

Подпись была оригинальной, слившейся вживую со слоем краски.

На глазах у Олеси появлялось что-то похожее на настоящие слезы.

Воздействие объясняется просто: сила искусства, ити его мать! Совмещённая с силой любви! Что тут непонятного?

Олеся возвращала картинку на место, так и не догадываясь – чего же там больше, настоящей любви, или обыкновенного искусства.

Жалованье Кирьяна Егоровича существенно уменьшилось, хотя даже в усреднении оно было больше, чем у людей его профессии.

Олеся отметила это. И как-то радостно поделилась с Кирьяном Егоровичем, что при такой зарплате, можно было бы откладывать на чёрный день.

И опять несовпадухи. Каждый новый день рушил даже самые малые планы Кирьяна Егоровича.

Тем не менее, маленький предновогодний шедевр с польской колбаской за стенами замка никто не помышлял продавать. Даже за полмиллиона.

В гостях у Олесиных папы и мамы Кирьян Егорович так и не побывал. Каждый раз его останавливала сама Олеся.