DUализмус. Трава тысячелистника

Как-то Олеся с Грушей попали в луна—парк. Груньке-Груше почти стукнуло уже двенадцать, она уже понимала двусмысленное своё имя: в «Груньке» явно слышался «Гунька—простачок» то ли из Цветочного, то ли из Солнечного города. Откровенно над ней насмехалась тётя Груша, которую нельзя скушать, потому, что она была лампочкой.

Поэтому Грунька точно решила, что когда она достаточно вырастет и получит паспорт, то обязательно заменит своё дурацкое имя на более благозвучное. Не вечно же ей быть Грушенькой! Груша Сергеевна – это что за дела такие?

Мама Олеся поднялась за десять лет по рабочей стремянке на несколько ступенек выше и могла уже намыливать шеи не только своим ученикам, но и младшему преподавательскому составу.

Второй раз Олеся отчего-то замуж не вышла. И совсем некстати, и самую малость стало пошаливать сердчишко.

Школа – дело нервное.

Бабушка совсем «заплохела» и год назад ушла в мир иной.

Дед был по здоровью «так себе», ковылял помаленьку, бодрился, брился, молотил что-то там колотком, нацеплял на китель единственную юбилейно—милицейскую медаль, и иногда сопровождал Груньку в музыкальную и художественную школы, где она подавала какие-то там надежды.

Грунька раз или два побывала за границей с девчачьим коллективом, привезя оттуда грамоты, мамке какие-то цветные тесёмочки, от иностранных подружек браслеты из бисера и от мальчика—ровесника девочку-куклу, совсем не похожую на певицу Далиду, даже если бы Далиде сминусовать лет сорок. Да и жива ли, кстати, Далида? Однако уж, поди, нет. Извинит, если что.

– Мама, а помнишь, когда мы давно ходили в этот парк и сидели на железной лошадке, …то есть на этом жеребёнке…

– Да, доча, было дело.

– … то был ещё, кажется, какой-то колючий дядя…

– Опа! Нет, доченька, ты что-то путаешь, – сказала, поперхнувшись мороженым, мама, – тут всегда была только одна лошадка и мы с тобой. А эту лошадку зовут… сейчас скажу…

Тут белыми каплями заплакало мороженое.

Мама Олеся шмыгнула носом и принялась оттирать подол, а заодно читать надпись на постаменте. Там было затёртое имя автора и такое же неясное название скульптуры.

Розовой тенью промчались над парком детские воспоминания, и одно из них застыло над Грунькой.

– Дадакигян? – как-то неуверенно осведомилась девочка.

– Что, что? Какие глупости. Пойдём отсюда на качели или на карусель. А хочешь, на поницикле прокатимся?

Мать заторопилась.

На полпути к машинкам Грунька остановилась как вкопанная.

– А я поняла свою картинку…

– Что-что? О чём это ты?

– …Она помятая, моя, совсем детская. Ничего хорошего. Каракули одни. А мне бабушка, перед тем как …ну, умерла… мне её дала. И сказала – береги.

– Интересно, и что же дальше.

– Дальше? Дальше с одной стороны «мама» написано, а с обратной… я думала белиберда… Какой-то «дадакигян» написан и «гого». Я поняла!

– Что ты поняла? Опять выдумываешь ерунду.

– Ну как же ты не хочешь понять: «гого» это лошадь, ну «иго-го», понимаешь! Лошадь. А «дадакигян» это тот самый дядя, который Кигян с бородой.

– Любишь ты выдумывать, фантазёрка ты моя. Ну, и на каком будем Кигяне… Тьфу! Да, к черту всех этих лошадей… и коней дурацких тоже. Ты же уже большая, пойдём лучше на машинки!

– Пойдём, – ответила, засопев, Грунька, и оторвала от мороженого кусок позолоченной обёртки.

Золотой-презолотой, как жизнь-жестянка Дады Кигяна.

CODA

Плафон

1

Похороны были предостойными, шумными и долгими, как всё неразгаданное русское.

Они были настолько достойными всего русского, что Танюша, оплакивая Шефа, здорово «набралась». И настолько долгими, что она, приплетясь на работу едва как, да ещё получасом позже положенного, уже не была самым первым жаворонком как обычно. Это не делало ей чести, особенно в ожидании незамедлительной смены и перестановки колец во всей верхушке заводской пирамиды.

Наиболее вероятным преемником, как поговаривали в верхах и в правлении некоего закрытого акционерного общества «RG», подразумевался, кажется, совершенно бесталанный, но зато самый главный инженер, пронырливый и сведущий в политических раскладах, прекрасно встроенный в свою нагловатую, безнравственную эпоху, староватый по существу, но крашенный под современность, Никодим Генрихович Нещадный.

Надо сказать, что вычурно стриженый, гладко бритый, пахнущий сверху дорогим «Тианом-ди», а из под мышек молодящим «Олд-спайсом», главный инженер, тем не менее, был по старорежимному весьма строг и вполне оправдывал свою фамилию.

Жизнь свою, а заодно и чужие, которых он, так или иначе, касался, Никодим Генрихович подстраивал под свою фамилию и, пожалуй-что, эту неблагодарную, малоурожайную ниву ему частично удалось засеять, вырастить и постричь по своему рецепту.

Как водится при таких ярких фамилиях, и особенно причёске, ему непременно должны были бы прилепить кличку суть клеймо на всю жизнь: и как минимум – «Нещадим», а как максимум – как бы это глупо не звучало и ассоциировалось с известным маньяком двадцатого века – «Нещадило».

И прилепляли. Только одной-единственной клички на всю жизнь сочинить не удалось. В раннем детстве прозвище было одним, в школе другим, в студенчестве третьим.

Хотя, что может быть выражено простым нумерованным списком? Ничто. Только количественная сторона. Три разных имени на протяжении двадцати пяти лет говорили об умении Никодима-Никоши приспосабливаться к ситуации и мимикрировать параллельно своему возрасту и меняющейся этике – своей и Родины. Ради справедливости скажем также, что первые клички были результатом полёта фантазии несовершеннолетних сверстников; следующие – итогом юношеского хлёсткого и задорного поэтизирования сродни бесшабашным забавам вагантов; третьи – мерилом нравственного упадка общества и совершенства его – Никодимовского – адюльтера. По крайней мере, так казалось окружению. А Никодим успешно поддерживал заблуждения общества.

Все прежние кликухи и прозвища что-то да выражали, и все были одно хлеще другого.

А тут, на заводе, видимо, не долго соревнуясь в изысках, вдруг окрестили скромно и без претензий – просто Никодимом.

Поэзия у людей с возрастом умирает.

Вот уже последних лет пятнадцать как он – Никодим. Никодим и все тут. Никодим? – что это за имя? Может это кличка пса, котёнка, упрямого козлика на мостках судьбы, название Ноля, безлюдной площади, рынка с дурной славой, дешёвого вакантного места в книге судеб? Полугородское, полудеревенское, ничего не говорящее, ничего не подчёркивающее, какое-то обыкновенное, бомжеватое, серое, несолидное имя – удар бездушного клерка истёртой печатью по свидетельству о перерождении, как результат первого же, необдуманного кем-то порыва имянаречения.