Дубль два

Дед вернулся из избы с чайником в одной руке и двумя эмалированными кружками в другой. Сел на лавку с другого края и расположил между нами всё принесённое. Из кармана штанов достал банку сгущёнки. И вторую — из другого. Разложил неторопливо складной нож, старый, сильно сточенный, с чёрными пластмассовыми накладками на боках рукоятки. На них была изображена странного вида белка, с коротким хвостом, непропорционально длинная и какая-то толстозадая. Лесник пробил по две дыры в каждой из банок: одну побольше, вторую совсем небольшую, чтоб только воздух проходил.

— На-ка вот. Я всегда, когда от Дуба выхожу, полбанки выпиваю. Он говорит, что нам трудно с непривычки много информации усваивать, мозги сладкого требуют. Столько лет хожу — а всё никак привычку не выработаю, — проговорил он и присосался к банке.

Я повторил его движение, отметив, что руки холодные и дрожат. Пришлось держать жестянку двумя ладонями. Сладкая густота, казалось, до желудка не доходила — всасывалась сразу во рту и напрямую попадала в мозг. Почудилось, что вокруг даже как-то просветлело. Только сейчас заметил, что в глазах было темно с того самого момента, как вышли их овина.

— Амбар. Дуб говорит, что это слово лучше подходит. Древние персы так называли свои хранилища, потом и у нас прижилось. Была бы печка внутри — был бы овин, — дядя Митя снова ответил на вопрос, не прозвучавший вслух. Я кивнул, не отрываясь от сгущёнки.

Запивая прямо из носика, мы «чаёвничали» до тех пор, пока моя банка не стала издавать неприличные звуки, а после опустела вовсе. Дед отставил свою раньше. Видимо, какая-никакая, а привычка у него всё-таки была.

— Я думал, дня три в амбаре просидели, — выговорил-таки я, прополоскав липкий рот крепким чаем.

— Всегда так кажется, ага, — согласился лесник.

— А если по солнцу смотреть — часа не прошло.

— Час с копейками. Девятый доходит. Что делать думаешь? — он смотрел на меня выжидательно.

— Ты что-то должен мне показать. Что-то важное. А потом я поеду к твоему коллеге, Сергию, — ответил я, попутно удивившись, что эти, будто давно решённые, планы выплыли словно сами собой разумеющиеся, без усилий и каких-либо противоречий с моей стороны.

— Ого. Шустро. Не удивительно, что сгущёнку всю всосал — как не бывало. Видать, многое сразу Дуб поведал? — под седыми кустистыми бровями горел интерес.

— Не то слово, дядь Мить, — снова кивнул я, пытаясь одним глазом заглянуть в пустую банку, чтобы убедиться в том, что она действительно пустая. Лесник подвинул мне свою. Судя по весу, там оставалось около половины. Её я уже смог уверенно держать одной рукой.

Странное чаепитие, о котором впору было бы писать старику-Кэрроллу, завершилось вместе со второй банкой сгущёнки, когда солнце почти полностью показалось над соснами. Мысли в моей голове никак не унимались, но теперь хотя бы скорость хоровода была терпимой. И почти не укачивало.

— Отудобел малость? — спросил Алексеич, глядя на меня внимательно.

— Вроде как, — согласился я, прислушиваясь к самому себе. Очень интересное ощущение. Знаешь, что говорит тебе организм. Понимаешь его. Никогда такого не испытывал, кажется.

— Ну пошли тогда, — он поднялся с лавки и открыл дверь в предбанничек.

Когда глаза привыкли к темноте, разглядел одно из вёдер, тех, в которых вчера носил воду. Только в нём внутри была круглая железная миска. А на ней лежал чёрный булыжник, размером с буханку ржаного. Дед надел голицы, такие брезентовые варежки, в которых, кажется, вчера хлестал меня вениками.

— Осторожней, Славка, близко не подходи. Оно прыгнуть вряд ли сможет, но вот спорами плюнуть запросто успеет, — лесник выглядел серьёзным и сосредоточенным.

— Оно? — я пробовал найти в памяти хоть намёк на то, что могло скрываться в ведре. Но кроме сигнала «опасность» ничего не ловилось.

— Про симбионтов помнишь? Паразитов, то бишь? Росток Чёрного Дерева. Который мы вчера с тебя сняли. Не любит, падла, ни жара, ни мороза. Поэтому в наших краях медленнее всего продвигалось дело у них, — дед смотрел на ведро с ненавистью.

— Оно разумное? — я даже подходить не спешил. Как-то не тянуло.

— Условно говоря — да. Подчинить себе волю носителя, заставить его совершать определённые действия. И питаться. Это умеет отлично, — он зло покосился на накрытую камнем миску и, казалось, едва не сплюнул под ноги.

— А чем оно питается?

— Эмоциями. Ну, Дуб говорил что-то про гормоны и какие-то ещё хреномоны, но в общих чертах — эмоции. Боль, страх, отчаяние. Отчаяние для них вообще чистый мёд.

— Как его убить? — это явно было нужным знанием.

— Спалить, как ещё? Дерево же, хоть и условно разумное. Только эта мразота очень неохотно горит. Тут главное — не убить. Главное — иммунитет к ним получить. Дуб, пока ты с ним говорил, часть себя тебе подарил. Она должна помочь вражью волю побороть. Но основная сила — твоя, конечно. Сам должен хотеть, сильно хотеть. Если справишься — будет дело.

— А если не справлюсь? — лучше знать, к чему готовиться. Мало ли что.

— Ещё раз в баньку сходим. Но должен совладать, конечно. Вон как он хвалил тебя. На моей памяти — первый раз так гостю порадовался, — мне показалось, или ведро в руках старика дрогнуло?

— А много гостей было… на твоей памяти? — где-то глубоко внутри я знал, что лесник выглядит значительно моложе своих лет. Но точного ответа не было. Значит, надо было задать точный вопрос.

— Я, Славка, давно живу. Многое видел. И многих. Полторы сотни человек привёл к Дубу, сто пятьдесят первый ты. Он не каждый год гостей зовёт, и ни разу не было, чтобы больше двух за год. А родился я в один год с Императором Всероссийским Александром Третьим Александровичем, — покосился на меня лесник, будто проверяя эффект от сказанного.

Эффект был. Память копнула в школьную программу и сообщила, что Император-богатырь родился точно не в двадцатом веке, и даже не в конце девятнадцатого. Точный год не сообщила. Я уставился на Алексеича по-новому, с изумлением.

— Мне полтораста давно уж исполнилось, Славка. Дуб друзей бережёт, помогает, хвори отводит, немочь старческую гонит. Говорят, те, кто больше одного Дерева в друзьях имеет — ещё дольше живут, да только я таких не видал давно. Их чёрная сволочь ищет рьяно, настойчиво, не жалея ни слуг, ни времени.