Дублинеска

Эта фраза врезалась ему в память, а сложившийся у него портрет, столь же яркий, сколь и неполный, словно бы сгущал атмосферу таинственности вокруг этого святого пьяницы, наконец, много лет спустя после того, как Риба впервые услышал имя Биэна, он обнаружил его однажды у стойки бара в виде шарлатана Барни Бойла, героя романа «Тайны Кристин Фоллс» – романа, написанного Джоном Бэнвиллом под псевдонимом Бенджамин Блэк. Потрясенный открытием, Риба принялся изучать воздух, которым дышал этот Бойл, обратная сторона Биэна – смесь тумана, печного чада, алкогольных паров и сигаретного дыма. И вскоре ему стало казаться, что с каждым днем он подбирается все ближе к настоящему Биэну. И он не ошибся. Несколько недель назад он вошел в книжную лавку и там, словно бы они заранее условились о свидании, лежал, поджидая его, «Нью-Йорк Брендана Биэна». В первую очередь Риба пожалел, что книгу издал не он. Сожаления стали еще горше, когда он обнаружил, что перед ним изумительный монолог о Нью-Йорке, городе, который Биэн называет «самым восхитительным местом в мире». Ничто для Биэна не могло сравниться с центром мира – наэлектризованным Нью-Йорком. Все прочее было немо и откровенно темно. В сравнении с ним все казалось ужасным. Например, Лондон вернувшемуся из Нью-Йорка лондонцу должен был показаться «огромным раздавленным пирогом краснокирпичных пригородов с изюминой Вест-Энда в середке».

Написанный Биэном уже в конце жизни, «Нью-Йорк» оказался бесконечным странствием гения городского пейзажа по счастливым человеческим созвездиям. И в то же время книга словно бы подтверждала, что Нью-Йорк и счастье – это одно и то же. Биэн, совершенно уже проспиртованный, написал ее в отеле «Челси». Было начало шестидесятых, время шумных вечеринок, свежеизобретенных твиста и мэдисона и зарождающихся революций. За несколько лет до этого, 3 ноября 1953 года, в «Челси» объявился уроженец Уэльса Дилан Томас и заявил, что только что выпил восемнадцать виски подряд, и это, по его мнению, настоящий подвиг (шесть дней спустя он умер).

Через десять лет, словно бы сойдя с того же «Пьяного корабля» Рембо, ирландец Биэн, «бурей брошенный в эфир глухонемой», такой же мертвецки пьяный, как до него валлиец Томас, ввалился в отель и был обласкан Стэнли Бэрдом, хозяином «Челси», приютившим и вечно хмельного писателя, и его жену, когда все прочие отели города выставили их на улицу. Великий Стэнли знал, что если есть в мире место, где Биэн снова начнет писать, то это «Челси». Так и вышло. Этот отель на Двадцать третьей улице, известный своим благотворным влиянием на творцов, повлиял и на Биэна – его книга была продиктована в коридоре на том же этаже, где десятью годами раньше жил Дилан Томас.

В книге говорится об эйфории, охватывающей Биэна в Нью-Йорке, в этом городе, где на закате – речь, несомненно, идет о закате его собственной жизни, – становится ослепительно ясно, что, по сути, самое важное в этом мире – это иметь «что-нибудь съесть, что-нибудь выпить и кого-нибудь, кто нас любит». Что до стиля, вкратце о нем можно сказать так: написать и забыть. Эти два глагола звучат эхом знаменитой пары «выпить и забыть». Сам Биэн говорил, явно склоняясь к этому определению: «Я забуду об этой книге еще до того, как вы потратите на нее свои деньги».

Биэн, хоть и был ирландцем, никогда в жизни ничем не распоряжался и был исключением из правила, выведенного Вилемом Воком, утверждавшим, что владеют Нью-Йорком евреи, командуют в нем ирландцы, а негры наслаждаются жизнью. Брендану Биэну никогда бы не пришло в голову распоряжаться чем-то в своем обожаемом городе. Может быть, поэтому его «Нью-Йорк» сложен из мнений, похожих на выстрелы, и не претендует на управление чем-то большим, чем выстрелы, он сложен из нарочито беглых суждений обо всем окружающем человеческом материале: о неграх, шотландцах, служащих, гомосексуалистах, евреях, таксистах, попрошайках, битниках, банкирах, латиноамериканцах, китайцах и, естественно, ирландцах, перемещающихся по городу целыми семейными кланами, приглядывающих друг за другом и создающих неповторимое ощущение, будто жизнь – это только баллада о дождливой родине.

И ни на мгновение Биэн не забывает о своих великих предшественниках: «Шекспир сказал все, что можно было сказать, остальное за него договорил Джойс». И манера, в которой Биэн описывает каждый из своих любимых баров Нью-Йорка, в точности напоминает сцену в библиотеке из «Улисса», где день клонится к закату, а окружающие Стивена люди и декорации начинают растворяться в его восприятии, возможно, оттого, что возлияния за обедом и умственное возбуждение от беседы, то тривиальной, то анестезирующей, делают все то четким, то размытым. И точно так же, то ясные, то тусклые, в зависимости от накала его внутреннего энтузиазма, чередуются в книге Биэна нью-йоркские бары шестидесятых годов. И одно за другим, словно в восхитительной и будоражащей литании, сыплются неумолимые легендарные ирландские названия: «МакСорли», «Олд Эйл Хаус», «Ма О’Брайен», «Оазис», «Костелло», «Кирней», «Четыре времени года» и бродвейский «Метрополь», где родился твист.

Весомая светская литания. Припоминать книгу Биэна, думает Риба, – недурной способ приготовиться к поездке в Дублин, заодно это поможет выбраться из взявшего его в заложники уголка сознания, а значит, расширит его горизонты. Риба проглотил книгу Биэна в поезде, возвращавшем его из Лиона в Барселону, и, читая, воображал, будто он сидит за столом у железной двери в «Окленде», изумительном баре на углу Хикс и Атлантик из прекрасного романа «Когда ранишь Бруклин», вышедшего из-под пера его юного друга Нетски.

Он вспоминает, как на закате, уже дочитывая книгу Биэна и по-прежнему видя себя в «Окленде», он ощутил вдруг, что проживает сейчас вместе с Биэном это неповторимое и смутное мгновение, этот незабываемый миг – что-то между Джойсом и элегией, – когда сны автора постепенно впитывают окружающий его мир и гаснущий день, а впечатления дня сливаются с городскими звуками, трогательными обрывками чувств и чахлым светом, дотягивающимся до самых дверей «Челси», где никогда не тушат огней.

Где бы он был без Нью-Йорка? Словно в хлебе насущном, он нуждается в этой радости, охватывающей его всякий раз, когда он вспоминает об ожидающем его городе. Прямо сейчас из-за мыслей об отеле «Челси» и о Биэне он погрузился в особое «нью-йоркское» состояние – счастливую меланхолию, что-то вроде ностальгии по непрожитому. Думая о «Челси» и Биэне, он словно приближается к теплу и очарованию Нью-Йорка и к некоторым эпизодам из неслучившегося прошлого, ко всему тому, что по неясным для него самого причинам дарит ему радость столь же непостижимую, сколь и необходимую для жизни.

Как в сумерках, когда сгущается тьма, мы остро нуждаемся в живой душе рядом, так на рассвете нам нужно вспоминать, что у нас еще есть цели в жизни. Нью-Йорк в этом смысле отвечает всем требованиям, это идеальное топливо, чтобы продолжать жизненный путь. Самое приятное и одновременно самое странное воспоминание об этом городе, где Риба побывал дважды и куда, как он думает, ему предстоит вскоре перебраться, связано у него с вечером, проведенным в доме Сири Хустведт и Пола Остера. Он отправился туда в сопровождении юного Нетски. Этот вечер врезался ему в память по множеству причин и, в частности, потому, что ни разу после этого он не вышел из дому вечером. Это было его собственное решение, он хотел таким образом избежать соблазнов ночной жизни и в особенности – выпивки, а значит, позаботиться о собственном здоровье. Для Остеров он сделал исключение, но больше себе не потакал. Он до сих пор прекрасно помнит, как в день «большой поблажки» они с Нетски неспешно вышли из бара в музее Моргана на Мэдисон-авеню, двинулись в сторону Бруклинского моста и шли по нему полтора незабываемых часа. Он убедился в правоте своих барселонских друзей, утверждавших, что, идя пешком по мосту, можно почувствовать весь город.

– Когда пересекаешь мост от Манхэттена до Бруклина, – сказал ему Нетски, – будто в другой мир попадаешь. Очень люблю этот мост. И посвященные ему стихи самоубийцы Харта Крейна люблю тоже. Здесь я всякий раз чувствую себя счастливым. Мне очень здесь хорошо.

Шагая по мосту, Риба не мог не вспомнить себя в молодости, он тогда мечтал попасть в Нью-Йорк и тысячу раз пройти из конца в конец этот мост, связанный у него в сознании с Солом Беллоу, только что приехавшим сюда и тут же ощутившим себя хозяином мира. Много лет спустя один из друзей Беллоу, бывший рядом с ним в этот великий момент, рассказывал об этом так: «Я увидел, как, стоя на мосту, он окинул город взглядом, исполненным удивительной любви к людям. Было видно, что в это мгновение он словно пытается измерить скрытые силы всего сущего во вселенной, ощутить всю мощь мира, чтобы ей противостоять – он ждал, что мир заговорит с ним, и пообещал себе большое будущее».