Дублинеска

Если у меня есть автор, думает он, не исключено, что у него такое лицо.

– Так всегда происходит, – говорит Рикардо. – Вечно кто-нибудь объявится, о ком ты отродясь не слыхивал.

Июль

За неимением выбора луна светит над миром, где ничто не ново.

Идет дождь. Полночь. Кажется, чем дольше сидишь в качалке, тем лучше она принимает форму тела. Титаническое похмелье. Невыразимый страх, что почки взорвутся, и он умрет на месте. Холодный пот. Боязнь, что завтра рано утром Селия его бросит. Боязнь страха. Ледяной пот. На часах тоскливого ужаса полночь.

Время: воскресенье, полночь, 20 июля.

Место: пятый этаж многоэтажного здания в северном районе Дублина.

Настроение: неудовлетворенное. Он ненавидит себя за свою вчерашнюю ошибку и за свою неуклюжесть, за то, что так и не сумел встретить писателя, чьи сны выходят за пределы мира, писателя, способного выстроить мир по-другому. Великого творца, анархиста и архитектора одновременно. Одного-единственного по-настоящему гениального ему бы хватило. Того, кто способен перекопать и восстановить заново обыденный пейзаж реальности. Кого-нибудь. Живого или мертвого… Все более холодеющий пот.

Физическое состояние: леденящее. Сильная головная боль. Ощущение никчемности.

Детали: чемодан и саквояж – не на лестничной клетке, потому что кто их знает, здешних соседей, а в прихожей – указывают на то, что у спящей сейчас в комнате Селии из-за вчерашнего, да и сегодняшнего тоже лопнуло, наконец, терпение. Сегодня она хотела дать ему последний шанс, но когда вернулась днем со своего долгого буддийского собрания, он предстал перед ней таким невменяемым идиотом, что, судя по всему, завтра Селия от него уйдет.

Действие: умственное, без паллиатива. Из-за очевидной профессиональной деформации, – чтения чрезмерного количества рукописей, и среди них ни одного шедевра, – Риба все буквальнее читает историю своей жизни. Сейчас он сидит в кресле-качалке – после того, как весь день промаялся похмельем, а потом в надежде прийти в себя выпил две «кровавые Мэри» – и пытается восстановить события вчерашнего ночного ужаса. В нем нарастает паника, он боится, что воспоминания будут чересчур отчетливы и что, припомнив все, он немедленно умрет. Его грызет совесть из-за того, что он снова запил, и он подумывает повернуться спиной к неприятным, хотя и волнующим воспоминаниям минувшей ночи и отгородиться от них первой попавшейся книгой – а попался ему старый сборник лекций по зарубежной литературе, прочитанных Владимиром Набоковым в Корнеллском университете. Он надеется, что от чтения умной книги его опять начнет клонить в сон, но спать ему не хочется, он и без того проспал весь день. Он надеется избежать опасного компьютерного гипноза, ему не хочется, чтобы Селия, проснувшись, обнаружила, что он снова впал в состояние хикикомори – заслуженно или нет, но это его состояние раздражает ее с каждым днем все сильней.

После двадцати шести месяцев полного воздержания он совершенно забыл, как худо бывает, если накануне перебрать. Кто бы мог подумать. Кажется, головная боль потихоньку проходит. Но неконтролируемое жужжание и угрызения совести сверлят не хуже дрели. Жужжание – вероятно, близкий родственник его писательской болезни – сбивает его с толку и отчего-то вызывает у него нелепое и навязчивое воспоминание о списке подарков на их с Селией такую уже далекую свадьбу: весь этот жалкий и обескураживающий набор светильников, ваз и сервизов. Все очень странно. Если он не ничего не предпримет, кресло окончательно примет форму его тела.

Другие детали: кресло-качалка из неполированного тика, согласно гарантии, оно не должно трескаться, гнить и скрипеть по ночам. Небо, едва видное в щель между портьерами, странного оранжево-фиолетового цвета. Дождь льет все сильней, сейчас он просто хлещет по стеклу. С того момента, как Риба вошел в этот дом, его вниманием завладела репродукция, хозяин квартиры пристроил ее у окна, это «Лестница», маленькая картина Эдварда Хоппера. Мы словно смотрим сверху на сбегающие к открытой двери ступени, а за дверью виднеется непроницаемо-темная масса деревьев или гор. Риба чувствует, что ему окончательно отказано во всем, что предлагает геометрия дома на холсте. Открытая дверь – не кроткий пейзаж между внутренним и внешним миром, но парадоксальное указание не двигаться с места.

– Выходи, – говорит дом.

– Куда? – спрашивает пейзаж снаружи.

Это ощущение сводит его с ума, сбивает центр тяжести, выводит его из себя. Он хочет незаметно попросить помощи у Набокова. И тут же на миг сосредоточивает внимание на огромной луне и на том, что видит снаружи. Похмелье, проливной дождь, «Лестница» и это чудовищное небо – это его путы, они привязывают его к невыносимой тоске. И еще – к игре. На секунду, как это уже не раз случалось в его жизни, игра переплетается с тоской. У него мерзнут ноги, может быть, из-за похмелья, а может, из-за игры, тоски и лестницы, по которой он спускается, кажется, в глубину собственного мозга.

– Выходи, – говорит дом.

Он закрыл свои бедные ноги клетчатым, довольно нелепым пледом и развлекается, записывая в уме одну и ту же фразу пять раз подряд, слова возникают у него в голове, и его охватывает странное, сладострастное ощущение, будто он пишет прямо в собственном мозгу:

Полночь, и дождь хлещет в стекла.

Полночь, и дождь…

После чего он переходит к другим играм.

Следующая игра еще проще. Нужно вспомнить всех изданных им авторов и понять, почему ни от одного из них читатели не дождались подлинного неподдельного шедевра. Установить, почему никто из них, хотя некоторые и демонстрировали почти сверхъестественную одаренность, не стал анархистом и архитектором одновременно.

Тут он делает перерыв и вспоминает, как в одном из писем, что время от времени приходят ему из отеля «Шато» в Тонгариро, Гоже приписал отсутствие гениальности глубокому унынию, охватившему наше время, отсутствию Бога и, наконец, смерти автора, то есть «тому», – написал он, – «о чем в свое время предупреждали Барт и Делез».

Заметка на полях: эти письма из отеля в Тонгариро очень беспокоят Рибу, особенно в последнее время, он никак не может понять, для чего бывшему секретарю переписываться с ним, ну разве для поддержания собственной репутации, да чтобы отвести от себя небезосновательные подозрения в том, что он позаимствовал значительную сумму из денег издательства.

Другие детали: от этой игры – перечисления авторов и попытки прояснить, почему ни один из них так и не написал шедевра, он переходит к другой, еще более извращенной, ее суть в том, чтобы прямо задать себе болезненный вопрос, не был ли этим он сам этим вожделенным гением и не сделался ли он издателем исключительно для того, чтобы искать гениальность в других и забыть о собственной печальной участи, о собственной личности, которой было отказано не только в гениальности, но и в даре слова вообще. Очень может быть, что он превратился в издателя, чтобы избавиться от груза и иметь возможность излить на других свое разочарование в себе.

Тут же он чувствует, что просто обязан сказать что-то в свое оправдание, и напоминает себе, что в издатели он пошел потому, что всегда был страстным читателем. Он открыл для себя литературу, читая Марселя Швоба, Раймона Кено, Стендаля и Гюстава Флобера. А в издатели он подался после долгого периода – сейчас он называет его «черным», – когда изменил всем своим первым литературным любовям и принялся читать романы, чьи герои зарабатывали в год больше ста тысяч долларов.

Комментарий: известно, что, когда кто-нибудь замечает блеск золота, пусть бы и в книге, он совершает качественный прыжок в своем издательском призвании. В каком-то смысле это применимо и к Рибе, разве что он всегда был не просто читателем, а страстным приверженцем хороших книг, так что нельзя сказать, что он организовал свое дело единственно, чтобы заработать побольше или, как сейчас говорят, «срубить бабла». Срубить бабла! На редкость странное выражение. Есть ли что-то подобное в английском языке? На самом деле он очень скоро обнаружил, что непременно разорится, но решил продолжать несмотря ни на что и чудесным образом продержался в этой профессии более тридцати лет.