Дублинеска

Может быть, именно тот, кто заявил, что Малахия Мур умер, позвонил вчера в домофон и объяснил по-испански с каталонским акцентом, что проводит ночной опрос и хотел бы задать ему единственный вопрос, а потом, не давая ему опомниться, сказал:

– Мы хотели только спросить, знаете ли вы, почему Марсель Дюшан вернулся с моря.

Но нет, не похоже, чтобы это был тот же человек. А что два звонка произошли с разницей в двадцать четыре часа, это, наверное, просто совпадение. Сегодняшний гость говорил по-французски без малейшего намека на каталонский выговор и мог бы оказаться как Вердье, так и Фурнье – одним из его новеньких, с иголочки друзей из бара. Что же до вчерашнего звонка, это дело рук того, кто хорошо ориентируется в «Исключении из родителей», автобиографическом романе его друга Рикардо. Потому что вопрос о Дюшане запрятан в тексте книги.

Нет, тот, что звонил вчера, и тот, что звонил сегодня, не может быть одним и тем же человеком, тут есть кое-что еще. Вчерашний был читателем «Исключения из родителей», это, должно быть, каталонский приятель Уолтера, с которым они познакомились два дня назад и дали ему свой адрес. Он просто не может быть никем другим, ну разве что – пусть бы это и совершенно невозможно, – это был сам Уолтер с его каталонским выговором. Странно только, что хотя тот, кто звонил вчера, сделал это исключительно шутки ради, он так и не обнаружил себя, чтобы посмеяться. Риба до сих пор не знает, отчего этот друг Уолтера так расстарался, устроил ему полночный розыгрыш, а потом сразу сошел со сцены. И еще меньше он понимает, отчего сегодняшний тоже позвонил и тотчас же испарился. В этом они и впрямь похожи.

Возвращается к домофону и снова требует, чтобы тот, кто находится внизу, назвался.

Тишина. Так же, как и сутки назад, только покой, покой, разлитый даже в адском свинцовом свете прихожей, где стоят два печальных стула, свисает с потолка одинокая лампа, да стоят на полу чемодан и саквояж, с которыми Селия собирается завтра от него уйти.

Вчера ночью, никого не увидев, он решил, что приятель Уолтера скрылся в «Макферсоне». Именно с этой путаницы все и началось. Управляющий «Макферсона» – марселец, и часть завсегдатаев – французы. Они с Селией дважды сидели там на открытой веранде. Оба раза днем. Вчера он отправился туда, думая, что встретит там приятеля Уолтера и спросит, к чему он устроил этот полночный розыгрыш.

Хотя он не хочет вспоминать слишком подробно из опасения, что воспоминания как-нибудь ему навредят, память о том, что произошло, возвращается к нему, и внезапно он припоминает, как ровно в этот час после вопроса о Дюшане и после того, как он не обнаружил никого внизу на улице, он почувствовал, что его захлестывает волна тоскливого беспокойства, и решил пойти посмотреть, как там Селия, и хотя бы таким образом ощутить ее присутствие и поддержку. До того, как прозвонил домофон, Селия спала, и Риба не знал, разбудил ли ее звонок или она по-прежнему погружена в ставший для нее обычным блаженный покой. Он нуждался в ней, чтобы преодолеть растерянность, вызванную словами о море и Марселе Дюшане. А потому он направился в спальню и там обнаружил то, чего никак не мог ожидать. Сейчас он отчетливо вспоминает, какой это был жуткий момент. Выражение лица спящей Селии застало его врасплох – это было выражение холодное и жесткое, такое твердое и неподвижное, словно принадлежало уже обезжизневшей душе. Он в буквальном смысле слова застыл от ужаса. Селия спала, или была мертва, или казалась мертвой, или, скажем, окаменела. Хотя все указывало на то, что ему следует закричать, чтобы Селия вернулась к жизни, он предпочел решить, что сейчас она близка к божественному духу, к какому-нибудь своему богу. Если вдуматься, сказал себе он, религия совершенно бесполезна, зато сон, напротив, религиозен по сути своей и всегда будет религиозней, чем любая из религий, может быть, потому, что когда человек спит, он приближается к Богу…

Он немного постоял в спальне, вслушиваясь в эхо вопроса о Марселе Дюшане и спрашивая себя, не пришла ли пора пересилить страх и отправиться – это была его старая метафора, исключительно для личного пользования, – метафизическим путем мертвых. Мне всегда казалось, подумал Риба, что один почивший на этом пути – никто и ничто и все относительно, и тогда становится проще понять, что такое множество покосившихся крестов и множество надгробных камней и голых кустов терна в этом, таком пустынном и таком огромном, мире, где неспешный дождь льется на сонмы умерших…

Ну вот! Он сообразил, что не только дал волю абсурдному стремлению к поэзии, он вообще перестал контролировать происходящее у него в голове, и остановился. Огромный пустынный мир, сонмы умерших… Словно логическое продолжение той путаницы, в которую превращалось все, о чем он думал, естественное дополнение к похоронам в Дублине, концу света в Лондоне и загадочным словам в трубке домофона, в голове у Рибы возникает сцена из «Мертвых» Джона Хьюстона, та, где муж разглядывает жену, внезапно застывшую на ступенях дома в Дублине, неожиданно помолодевшую и похорошевшую из-за одной припомнившейся ей истории и совершенно парализованную голосом, поющим на лестнице печальную ирландскую балладу «The Lass of Aughrim», – балладу, воскрешающую у нее в памяти поклонника, умершего от холода, дождя и любви к ней.

Опять он не удержался. Опять связал этот эпизод из «Мертвых» с юношей из Корка, который был влюблен в Селию за два года до их знакомства, а потом из-за целой цепи недопониманий уехал из Испании и вернулся к себе на остров, где не замедлил покончить с собой на дальнем причале в порту родного города.

Корк. Четыре буквы рокового имени. Этот город всегда ассоциировался у него с огромной вазой у них дома в Барселоне. Ваза страшно мешала ему, но он так и не решился избавиться от нее из-за сильнейшего сопротивления Селии. Когда по временам им овладевало уныние, он с легкостью переходил от уныния к отчаянию, просто разглядывая старые фотографии или столовые приборы. Картины, унаследованные Селией от бабушки. И эту вазу. Чертова ваза!

Риба так и не смирился со странной историей о молодом самоубийце. Если ему случалось напомнить Селии о бедолаге из Корка, она всегда улыбалась неожиданно счастливой улыбкой, словно в глубине души эти воспоминания радовали ее, словно от них она становилась моложе.

Вчера, увидев ее спящей, застывшей, но такой прекрасной и неизвестно – живой ли или окаменевшей, – он не устоял перед болезненным искушением и мстительно представил ее себе во времена ее юности, когда она была куда ближе к шлюхе на молу в конце света, чем к нынешней безмятежной буддистке. Представил, а потом мысленно сказал ей, своей спящей жене, сказал с той непривычной мягкостью, которая существует только в воображении:

Селия, любовь моя, ты даже не подозреваешь, как медленно идет снег, как задумчиво он опускается на мир, на живых, на мертвых и на юного идиота из Корка.

Он произнес это про себя, хотя она по-прежнему была погружена в свои не поддающиеся расшифровке сны: в слабом свете, падающем из коридора, были видны разметавшиеся волосы и приоткрытый рот, да слышалось глубокое дыхание. Дождь с безумной силой бил в стекла. Один из кранов в ванной был плохо закручен, из него капало, и Риба пошел его прикрутить. Свет стал слабее и начал подрагивать, словно в предчувствии неминуемого конца. И хотя входная дверь была заперта, казалось, осталось только дождаться, чтобы вернувшийся с моря Дюшан избавился от огромной вазы.

Ему нужно привыкнуть к мысли, что Малахия Мур мертв. Это лучше, чем думать, что вчерашние французы – Вердье и Фурнье – разыграли его, чтобы снова заманить в бар. Он не знает, откуда он это взял, но, кажется, голос, объявивший о кончине Малахии Мура, не шутил.

Но стоит ему принять это как данность, и в атмосфере возникает неясный и смутный протестующий звук, с которым словно бы начала потихоньку сдуваться некая опухоль. Будто на глазах пустеет место, обычно занятое его тенью, и будто от этого теплеют ледяные прежде спина и затылок. Что-то поспешно истекает из этой комнаты. Так поспешно, что вот уже и истекло полностью. Кто-то ушел прочь. И, быть может, от этого Риба впервые за много времени не чувствует больше, что за ним следят. Ни тени, ни следа, ни призрака автора, ни дебютанта, для которого он – подопытный кролик, ни бога, ни духа Нью-Йорка, ни так и не найденного гения. От этой внезапной невообразимой глади и неподвижности он ощущает приступ паники. И вспоминает о другом спокойствии, наставшем вслед за тем, как Ницше объявил, что Бог умер, и люди повлекли свою жалкую жизнь по земле, не в силах от нее оторваться.

Он готов поклясться, что только что вошел в неясную область умерших, в округ, ослепивший его настолько, что он не может не щуриться, как будто смотрит на солнце. И так же, как солнце, эта область – всего лишь благая сила, источник жизни. Здесь можно родиться, потому что можно родиться в смерти. Он попробует это сделать. Он мог бы возродиться уже вчера, несмотря ни на что. Он постарается вдохнуть жизнь в вялое существование отставного издателя. Но что-то исчезло из комнаты. Кто-то ушел. Или погас. Кто-то, может быть, совершенно необходимый, покинул его. Кто-то по другую сторону смеется в одиночку. Дождь все яростнее, все безумнее обрушивается на стекла, и на пустоту, и на глубокий синий воздух, и на все, что нигде и бесконечно.