Дуэлист

– Такую вы не найдете в Лапландии, – Толстой поставил на стол свою коробку и снял крышку.

Князь склонился над коробкой, и на его изумленном лице заиграли голубые блики. На дне коробки, в застекленной рамке лежала огромная лазоревая бабочка величиной с раскрытый дамский веер. Слюдяные крылья бабочки, покрытые прожилками наподобие кленового листа, излучали ломкий блеск. Лишь по краям крыльев да под брюшком яркая лазурь сходила в черноту.

– Oh mon Dieu! – только и вымолвил князь.

– Это Morpho Didius, бабочка отряда морфиды, пойманная мною в Бразилии, где я путешествовал с Крузенштерном, – зашептал Толстой на ухо Долгорукову.

– Природные американцы называют её Осколок Неба, поскольку, по их понятиям, небо когда-то раскололось от удара злого демона и осыпалось на землю вот такими осколками. Когда умирает дикарь, то его душа проникает в бабочку и возносится обратно на небо.

– Сколько в этом истинной поэзии! – воскликнул князь.

– Мне также известно, что эл кондоры с высоты нескольких миль принимают этих бабочек за небо, пикируют и разбиваются вдрызг, – присочинил по обыкновению Толстой.

– Эл кондоры? – переспросил Долгоруков.

– Эл кондоры – американские летающие чудовища наподобие орлов, но размером со строуса, – не моргнув глазом, пояснил Толстой. – Я вез с собою живого эл кондора, но сильно проголодался в Вятке, где подают одни сушеные грибы. Итак, эл кондора не стало.

Долгоруков звонко рассмеялся, не утерпел и расцеловал приятеля.

– Что же ты хочешь за это чудо? Я дам любую цену, – сказал он, весь горя нетерпением.

– Это подарок, – отвечал Толстой.

– Вот за что люблю моего Федю!

Долгоруков наполнил бокалы и предложил тост за лучший в мире лейб-гвардии Преображенский полк. Денщик принес трубки, и разговор принял более серьезный оборот.

– Где же ты теперь? – спросил Долгоруков, с недоумением разглядывая неказистый мундир Толстого, словно только что его заметил.

– В Нейшлотском полку, – отвечал Толстой с невольной горечью.

– Батальонным?

– Взводным.

– Боже мой, Боже мой!– Долгоруков прошелся по комнате. – Ах да, эта история с покойным Резановым, которому ты, кажется, надавал по щекам.

– Всего лишь сообщил несколько сведений об его матушке, – уточнил Толстой.

– Но с тех пор минуло три года! Можно ли так долго терзать за один проступок? Уверен, что государь тебя простит, когда узнает об этом.

– Я писал государю, и не раз.

Собеседники замолчали. Долгоруков, конечно, не мог подвергать критике своего венценосного друга и благодетеля. А Толстой из деликатности не смел на него сетовать.

– Однако я этого так не оставлю, – пообещал Долгоруков, подумал с полминуты и предложил:

– Иди ко мне в отряд. Мне нужны храбрые офицеры.

– Об этом я хотел вас просить, – просиял Толстой.

– Я не буду слишком отягощать тебя службой, – вслух размышлял князь. – Ты будешь при мне что-то вроде адъютанта, и твоею обязанностью будет содержать стол для меня и всех желающих офицеров. Так, чтобы мы в этом походе чувствовали себя комфортно, как на Красной Горке во время маневров. Я уже не мальчик питаться всухомятку.

– D’accord, 3 – отвечал Толстой.

3

(Франц.) Договорились

– И ещё. Ты нужен будешь мне для одного, но отчаянного дела. После этого ты вернешься в гвардию, но не поручиком.

По новому приказу каждое утро все служители обязаны были обмывать голову, плечи и грудь холодной водою, если не стоял мороз и с неба не сыпались камни. Голые до пояса солдаты сбегали к озеру по мосткам, зачерпывали воду ведром и с диким воплем выливали себе на голову. Затем они трусцою отбегали, попутно толкая робеющих товарищей. Из бараков солдат уже в форме вели в так называемую столовую, за длинные столы под навесами, в последний раз плотно, по-домашнему кормили кашею с мясом и даже с добавкой, и наливали по чарке хлебного вина, которое считалось полезным перед долгим походом в нездоровой местности. Вино полагалось запивать глотком клюквенного сыропу против цинги, но бывалые служаки, набравши за щеку, сплевывали это лекарство в сторонке на траву, чтобы вместо цинготной болезни не приобресть понос.

Затем, уже полностью нагруженные, упакованные и застегнутые с головы до ног, все отряды стали выстраиваться на плацу обширным кареем по родам войск, в таком порядке, чтобы затем сразу развернуться и двинуться в путь. Солдаты выглядели непривычно и как-то мешковато в своих киверах и сумах, обшитых серым полотном, и в смурых шароварах, заправленных в полусапожки. На них не было ни белоснежных панталон с пуговицами, напущенных поверх башмаков, ни черных высоких султанов, ни плетеных снурков, свисающих на плечи, как обыкновенно изображают на картинах, и даже цветные части формы, как воротники и обшлага, были обшиты серою тряпицей из бережливости. Но в этой мешковатой грубости была другая, простая красота и настоящая, суровая поэзия.

Князь Долгоруков, также одетый по-дорожному, в короткую куртку без фалд, наподобие гусарского ментика, называемую шпензер, подъехал к своим двум адъютантам, спешился и снял шляпу. Вслед за ним обнажили головы все мужчины на площади, включая и некоторых зрителей-лютеран. Солдаты встали на одно колено. Началась довольно продолжительная церковная служба.

Держа кивер в согнутой левой руке и крестясь вслед за священником, Федор, как обычно во время богослужения, пытался проникнуть в значение древних словес, частично понятных, но поражающих воображение какой-то дремучестью. Архаизм придавал молитве совсем не то значение, какое она имела бы на обыденном языке.

О еже лук медян положити мышцы верных Своих,

И укрепити десницу их силою крепости Своея,

В побеждение и попрание супостат наших,

Господу помолимся!

– взывал полковой священник.

И Федор гадал, кто бы такие могли быть эти медяне с луками, которых ему желают попрать. Очевидно, мидийцы, персы царя Кира или Дария. Но ведь в этот самый момент, возможно, набожные шведы просят у Господа также попрать и уничтожить мидийцев, то есть, нас. И если Бог действительно обязан помогать каждому из своих просителей, то он сейчас находится в недоумении: какие из мидийцев хуже. Не удивительно, что он предпочитает вовсе не вмешиваться в наши битвы, а наиболее успешные мидийцы, французы совсем к нему не апеллируют и даже не держат в своих войсках священников.

Не на лук наш уповаем, ни оружие спасет нас, Господи,

Но Твоея всемогущия помощи просим,

И на Твою силу дерзающе, на враги наши ополчимся,

И Имя твое верно призывающе, со умилением молим Ти ся.

Всемогучий Господи, милостивно услыши и помилуй.

«На луки не уповаем, но целый месяц свозим горы ядер и бочки пороха, – продолжал Толстой вольтерьянствовать. – А нам подай и лук и, сверх того, божественную помощь. Если лук не выстрелит».