Дуэлист

Финляндцы обладали истинно римской доблестью, либо действительно не знали виновников ночного душегубства. Несмотря на значительную сумму премии и страшную угрозу Толстого, ни один из них не выдал зачинщика. В том же, что этот человек продолжает находиться где-то рядом, Американец не мог сомневаться. Не спрыгнул же он ночью с облака, чтобы затем нырнуть в болото?

Толстой приступил ко второму пункту своего коварного плана. В ночь он приказал Полубесову ворваться в ближайшие жилища, схватить там трех взрослых мужчин и запереть их в подвале пасторского дома, где расположился русский штаб. Каковое задание было выполнено хорунжим даже с избыточным рвением, ибо после арестации все физиогномии и бока аманатов были покрыты синяками и ссадинами. Полубесов сочувствовал карательным мерам и только недоумевал, для чего Толстой не разрешил ему казнить тех трех военнопленных, а теперь взамен собирается повесить трех других, невинных.

Утром глашатай в сопровождении пастора и бургомистра объехал все мызы и хутора в пределах досягаемости и объявил, что русское командование принуждено взять суровую меру против населения, не желающего вернуться к мирной жизни. Сегодня ночью были захвачены три аманата по числу убиенных российских служителей. И завтра поутру эти трое будут повешены на площади перед киркой, если до того времени преступники не станут известны. Депутация старейшин во главе с пастором явилась к князю Долгорукову с мольбой оградить их от мучительства страшного господина Теодора, ибо они никогда не помышляли поднимать оружие против царя и не желают ничего, кроме мирной жизни честных обывателей. Однако князь возразил, что граф Теодор действует по его распоряжению. И, при всем сочувствии к страданиям мирных людей, он не видит иного способа положить конец кровопролитию в этом крае.

Под вечер заложникам была объявлена их участь. Саперы начали сооружать на площади помост со ступенями и раму из трех бревен, наподобие детской качели. Цинические шутки работников и веселый перестук молотков ужасом отдавались в сердцах нещастных финляндцев, наблюдавших за этими приготовлениями из зарешеченного подвального оконца. После возведения виселицы заложники пожелали причаститься святых тайн. Пастор провел с ними около часа, а затем явился к Толстому для секретного разговора.

«Подействовало, – решил Американец, весело глядя в рыбьи глаза священника, опушенные одуванчиками белых ресниц. – Сейчас начнет закладывать».

По конопатому лицу пастора трудно было определить, какие чувства он сейчас испытывает. Это могло быть тупое равнодушие к своей участи, а могла быть резигнация отчаяния, которая гораздо опаснее истерических выходок какого-нибудь итальянца. На мгновение Толстому показалось, что сейчас этот непостижимый человек выхватит из своей рясы стилет и по самую рукоятку вонзит в его сердце. Однако сделать это в штабе, где сновали вооруженные люди, было бы неловко. И как бы в подтверждение подозрения Толстого пастор предложил ему прогуляться до беседки.

Дело было после ужина, но северный день только начал клониться к закату. Пастор шел впереди по усыпанной битым кирпичом дорожке, с каким-то дамским кокетством поддерживая свою мантию со стоячим белым воротничком, надетую ради службы. Кирпичная крошка трещала под деревянными каблуками грубых башмаков, и длинная тень священника, напоминающая форму замочной скважины из конуса с кругом наверху, прыгала следом за ним по грядкам. Толстой увидел штопку на плече траченной молью мантии, которая, возможно, служила еще отцу этого человека, представил себе тот волкан переживаний, который клокочет под его вялой вежливостью, и вдруг почувствовал в сердце горячий укол сочувствия.

Они остановились у беседки, под старой березой с черным корявым низом ствола, придающей пейзажу совершенно российский вид. Пастор перебирал четки, и Толстой не форсировал разговора, чтобы его не спугнуть.

– Я был сейчас у приговоренных, – сообщил пастор и снова крепко замолчал.

– Очевидно, они сообщили вам что-то важное на исповеди? – подсказал Американец, который начинал терять терпение от финского темперамента.

– Эти люди невиновны перед Богом и вашим царем. И я не могу допустить гибели трех мирных людей.

– Вы долго вспоминали о своей христианской обязанности, – сухо сказал Толстой и подумал: «Полно ломаться».

Священник взял шляпу под мышку, потер пальцем переносицу и оперся о березу, словно в приступе дурноты. «Да что это с ним? – встревожился Федор Иванович. – Не отдал бы душу Богу раньше времени от своих финляндских переживаний».

Пастор, однако, скоро оправился, надел свое сомбреро и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Я имею сообщить вам имя человека, которого вы разыскиваете.

– Сообщите, – в сторону сказал Толстой, покусывая былинку.

– Вы обещаете выпустить пленных, когда я вам его назову?

Это напоминало картежную игру, и Американец решил вытянуть все козыри противника, прежде чем раскрыть свои.

– Мне нужно не имя, а человек. Когда преступник будет в моих руках, ваши односельчане пойдут домой.

Как и следовало ожидать, твердость Толстого обескуражила пастора. Священник почувствовал, что почва уходит из-под его ног, и был уже согласен на уступку при соблюдении внешних приличий.

– Я также сообщу вам его место жительства, – пробормотал пастор в землю.

– Однако может оказаться, что он случайно отошел в гости, – заметил Толстой с вопросительной интонацией.

– У его единственной дочери завтра день рождения, который он, конечно же, проведет в кругу семьи.

– Итак, я вас слушаю, – ласково сказал Толстой, поглаживая заштопанное плечо изменника.

– Это фельдфебель Нюландского полка Уго Ларссон. Он живет на мызе у водопада, где мельница. Теперь наши люди свободны?

– Они будут свободны, как только Ларссон займет их место, – твердо сказал Толстой. – Тогда же вы можете получить свои сто рублей (он чуть не сказал «тридцать серебряников»).

– Я прошу вас передать деньги вдове Ларссона после его казни, – сказал пастор своим обычным вялым голосом. – И передайте фельдфебелю, что его отец им гордится и молится за него.

– С удовольствием, как только буду иметь честь встретиться с господином Ларссоном. Кто же его отец?

– Я, – ответил священник.

В воскресенье, накануне дня рождения дочери Ларссона, финны собрались в кирке молиться за избавление от русских варваров. К обедне пришла и молоденькая фру Ларссон с дочерью и пожилой работницей. Толстой тем временем оделся как можно неприметнее, сунул за пояс два заряженных пистолета и пешком отправился к водопаду, на мызу фельдфебеля.

В обычное время, свободное от воинских обязанностей, фельдфебель Ларссон был мельником. Он был, следовательно, человеком состоятельным по здешним меркам и жил в довольно красивом деревянном двухэтажном доме под железною крышей, выкрашенном по местному обычаю красноватой водяной краской. Дом Ларссона, окруженный хозяйственными постройками, возвышался на пригорке, и к нему вели крутые ступени, высеченные из дикого камня. Однако Американец обошел усадьбу лесом, продрался сквозь кусты и перелез через высокий забор по приставленному бревну. Изучив расположение дома, все входы и выходы, он таким же манером и удалился.