Дураки все

– Если до той поры я не засну, не потушив сигарету.

– Вот видишь! – Рой наставил на него указательный палец, словно Салли только что разгадал шараду. – И это тоже наверняка случится.

Игрушка-пружина

– Я верю, – вещал преподобный Хитон, теперь на манер Мартина Лютера Кинга, – что словами “наш славный городок” судья Бартон Флэтт пытался нам объяснить: место, которое мы называем домом, не только красивое, но и славное в том смысле, что пользуется доброй славой, а наша община – образец добродетели и пример…

Он возвел очи гореґ, точно высматривал в небесах ускользающее слово или отвлеченное понятие, и, видимо, разглядел его в конденсационном следе реактивного самолета в тридцати тысячах футов над землей.

– …праведности, – заключил Хитон.

Реймер тоже поднял глаза, и его одновременно охватили головокружение и тошнота, колени, казалось, расплавились от зноя. Как было бы здорово сейчас оказаться в том самолете. Реймер мысленным взором видел, как выходит из самолета в месте его назначения, в незнакомом краю, одетый так, будто – вот чудо! – занимается совершенно другой работой. Чем-то, что у него получается. Живет новой жизнью, какая не снилась ни Бекке, ни судье Флэтту, ни даже мисс Берил. И, если уж на то пошло, ему самому.

– Но как же тогда, спросим себя, – по-прежнему заливался преподобный Хитон, вперив взгляд в небеса, – нам исполнить мечту великого человека? Как сделать так, чтобы славный наш городок стал градом небесным, в который верил судья?

Что вообще нашло на Реймера, что он стал полицейским? Быть может, его привлекло то, что органы правопорядка придают огромное значение соблюдению правил? В детстве правила неизменно его успокаивали. Они подразумевали, что жизнь подчиняется базовым принципам честной игры, а тогда ему тоже гарантированно дадут выйти к бите. И это было важно, поскольку Реймер не раз уже замечал, что среди его сверстников немало найдется тех, кто не собирается играть по-честному, пока взрослые не заставят. Правила, которые он ставил превыше всего, были просты и не подразумевали толкований. Делай это. Не делай того. Люди ведь ценят ясность. То есть полицейский, по идее, следит за порядком, исполняет волю народа, трудится на общее благо. Верно. На деле работа его научила, что большинство людей правила вовсе не успокаивают, а раздражают. Людям нужно, чтобы им обосновывали даже самые разумные и очевидные правила. Они требуют исключений в собственных неисключительных случаях. Вечно стремятся ему втолковать, что правила, которые они пытаются обойти, либо глупые, либо нелогичные, и Реймер вынужден был признать: некоторые из правил действительно таковы. Более того, самые разные граждане подозревают, что законы принимают намеренно им в ущерб. Бедняки уверены, что им всегда сдают с подтасовкой, а богачи – что перетасовка погубит их самих и цивилизацию. Бекка под настроение доказывала ему: брак – институт порабощения всех женщин без исключения, причем порою доказывала настолько красноречиво, что можно было подумать, будто Реймер лично входил в исконный комитет планирования супружества. Когда он учился в академии, господство закона представлялось ему разумным, по крайней мере, в широком смысле. Теперь же Реймер в этом засомневался. Так уезжай, сказал он себе. Сядь в самолет и лети прочь. После смерти Бекки с ним что-то случилось. Вера в профессию ослабла, в таком случае что его здесь держит?

По другую сторону от разверстой могилы судьи стояла девчонка лет двенадцати – племянница или внучка его чести? – и, насупясь, пристально таращилась куда-то в область паха Реймера. Она, конечно, не знала о пульте и явно сделала ложные выводы о том, почему Реймер орудует рукой в кармане. Реймер убрал руку, поймал взгляд девочки, и она – в остальном сама невинность – расплылась в лукавой и понимающей улыбке. Реймер почувствовал, что краснеет, сцепил руки перед ширинкой, уставился в пустое небо и вновь обратил внимание на конденсационный самолетный след. Если бы он перебрался на новое место, с кем бы свел там знакомство? И кто бы свел знакомство с ним? Чем бы он занялся?

В сотне ярдов на обочине грунтовой дороги, отделявшей Хилл от Дейла, стоял ярко-желтый экскаватор, который, несомненно, сегодня утром и вырыл могилу судье. Реймер узнал закадычного друга Салли, Руба Сквирза, тот сидел в пятнышке тени от экскаватора. И, судя по его позе, плакал. Неужели правда? Быть может, он тоже вспомнил любимых, погребенных неподалеку? Быть может, он тоже мечтает о новой жизни, новом роде занятий? Быть может, он не прочь махнуться работой? Реймеру подумалось, что и он не прочь: по сравнению с охраной порядка рытье могил – занятие мирное и благодарное. Мертвых давно не тревожит житейская несправедливость. И они не против порядка. Хоть несколько тысяч разложи по участкам – ни один не пожалуется. Но попробуй проделать то же с живыми – и увидишь, что будет. На словах люди любят прямые линии, ведь прямая, как ни крути, кратчайший путь меж двумя точками, но с годами Реймер уверился, что на деле люди предпочитают плутать. Пожалуй, подумал он рассеянно, Бекка поддалась именно этому – совершенно естественному стремлению плутать. Наверное, она не столько разлюбила его, сколько разочаровалась в строгости брачных правил: любить, почитать, слушаться. Делать это. Не делать того. Быть может, он, полицейский, стал для нее воплощением прямой линии и Бекка больше не могла с этим мириться? Неужто же тяга к блужданиям столь велика? И разве нет вероятности, что в конце концов вернешься туда, откуда ушел? Быть может, со временем дорога вновь привела бы Бекку к нему? Что, если им не хватило времени, а не любви? Какая приятная мысль.

Это он нашел ее. Вернулся домой раньше, чего почти никогда не бывало – по крайней мере, с тех пор, как их отношения начали портиться, сперва постепенно, потом вдруг резко. Утром, перед тем как Реймер ушел на работу, они поругались – он даже не помнил из-за чего. Ни из-за чего. Из-за всего. В последнее время самые мягкие его замечания вызывали потоки сарказма, слез, презрения и злости. Диапазон отрицательных чувств у его жены резко возрос словно бы в одночасье. Но что-то смущало Реймера в череде ее жалоб. То, что она его больше не любит, это понятно, и все-таки что-то тут было не то. Она будто разыгрывала сценки из всех известных ей пьес о супружеских разногласиях. Реймер пытался понять, как одно связано с другим, ждал, что причина, из-за которой Бекка злилась или дулась в понедельник, в четверг вновь о себе заявит. Но нет. Бекка словно задалась целью сбить его с толку массой разрозненных жалоб, от достаточно мягких и конкретных (он забыл опустить крышку на стульчак) до расплывчатых и глобальных (он не уважает ее чувства), и каждое оскорбление, и мелкое, и большое, имело для нее равную тяжесть.

Так что когда он подъехал к дому и увидел на крыльце три чемодана, то сразу понял, что это значит или должно означать – она от него уходит, – но сильнее всего Реймера поразила театральность, даже комичность этого зрелища. Входная дверь была приоткрыта. Быть может, Бекка что-то забыла и вернулась за этим в дом? Реймер помнил, как пересек лужайку, рассчитывая столкнуться в дверях с женой. Она, конечно же, удивится, но решения не изменит. И что он сделает? Отпустит ее? Станет удерживать силой, хотя бы пока не доищется, что ее мучит?

Он нашел ее внутри, возле двери. Бекка спешила, это было ясно. Видимо, во всем виноват ковер наверху лестницы – сейчас он сбился до середины. Реймер и сам не раз поскальзывался на нем. Бекка просила его подложить туда какой-нибудь половичок, но Реймер постоянно забывал, и вот пожалуйста – смотрите, к чему это привело. Бекка лежала, уткнувшись лбом в нижнюю ступеньку, волосы разметались, колени двумя ступеньками выше, руки в стороны, задница кверху. Казалось, Бекка плыла брассом с верхней ступени и скончалась, не добравшись до низа лестницы.

Сколько он простоял там, оцепеневший? Он даже не проверил, жива она или нет, просто таращился на нее, не в силах осмыслить увиденное. И даже сейчас, год и месяц спустя, он ежился от стыда, вспоминая свой вопиющий непрофессионализм. Он тогда не мог избавиться от ощущения, что это инсценировка, не бывает, чтобы тело лежало в такой позе, и крови не видно ни капли. Ни дать ни взять музейная диорама, но ее дикий умысел ускользал от его разумения. В конце концов, Бекка актриса, следовательно, то, что он видит, – спектакль. Не может же она вечно сохранять эту нелепую позу. Если выждать еще немного, Бекка, само собой, встанет и скажет: “Ты этого дожидаешься? Закрепи этот чертов ковер!”

Но нет. Это был не спектакль. Бекка была мертва. В ожидании “скорой” он обнаружил на обеденном столе в столовой оставленную ею записку. “Прости меня, – говорилось в записке. – Я не хотела, чтобы так вышло. Постарайся порадоваться за нас”. И обычная подпись Бекки: “Б.”

Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?

За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил, как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.