Дураки
Шрифт:
Но в том-то и фокус, что, чем толще папка компромата, ем прочнее сидит человек в своем кресле. Крепче всех как он, Месников, и сидит. Это на какого-нибудь Федоровича папка тощая. Этот колобок всегда был осторожен, старался не наследить, что ему и удавалось, правда, в основном из-за мизерности интересов. Такие люди хозяинуне нужны, что и подтвердится той легкостью, с какой его скоро выкинут, о чем он, разумеется, пока не знает.
А Месников знает. И про себя знает: только из-за того его Батькаи призвал на «государеву службу», что имел на него компромат. Держит теперь в черном теле, заставляет вкалывать, разгребая любую чернуху, выставлятьсебя, сносить издевательства «щелкоперов», дистанцироваться от мало-мальски
Дудинскас обижен, нарывается на ссору. Ведь свою марку он не куда-нибудь, а прямо к нему и в Управление Безопасности принес.
Но, может, в этом все и дело, что к немуи в УПРАВБЕЗ, а не прямо Батьке?..Слишком уж мощное сопротивление этой злосчастной марке оказывается, слишком бесстрашно ведут себя эти мелкие шавки, слишком не догадываются,что такую очевидно выгодную для государства идею надо бы поддерживать и поощрять. Отчего они так смелы, кто у них в тамбуре?
А что, если сам Батька?..Что, если он личнозаинтересован?
С этим уже не шутят. Тут один неверный шаг, одно неосторожное движение, и ты не жилец. Вот когда откроется эта чертова папка, и — вывалится на свет все ее содержимое! [109]
Нет, высовываться, не разобравшись, хотя бы не спросив, нельзя.
Но как спросишь? В том-то и беда с Батькой,что прямо спросить его ни о чем нельзя. Прямо он не отвечает. Прямо он вообще ничего не делает, предпочитает играть в кошки-мышки. Как с той же Тамарой...
109
Как с Павлом Павловичем Титюней. Когда до него совсем дошла очередь, Всенародноизбранному на стол выложили восемь страниц (!) одних только перечислений — в чем он набедокурил. И вечером в пятницу всесильный Павел Павлович от забот по хозяйству был освобожден. Пока по собственному желанию...
...Тамара Безвинная, его, Месникова, бывшая подруга, а потом председатель Госбанка, с чем-то не согласилась, на какой-то счет чего-то недоперечислила, чью-то просьбу не выполнила... Тут ее и прижали, по всем правилам и с полным кайфом.
Весь кайф был в том, чтобы с «первой леди государства» (о Безвинной так писали многие газеты, публикуя ее очаровательные портреты, чем только подчеркивали ее самозванство)сначала поиграться.
Она уже уехала, точнее, улетела по делам. Когда улетала, двое в штатском, опоздавшие в аэропорт, как часто бывает в таких случаях (специально? нечаянно?), потребовали у представителей «Люфтганзы» список пассажиров, прошедших регистрацию. Иностранная компания, свои правила — им отказали. Назревал скандал. В конце концов сговорились, что, если нашиназовут фамилию интересующего их пассажира, те подтвердят, есть ли она в списке. Посоветовавшись с начальством (бегали звонить), назвали Безвинную. «Это председатель Госбанка?» — «Нет, однофамилица». В списках ее не оказалось: прошла на посадку через депутатский зал, минуя регистрацию...
Улетела в Мадрид, там бы и остаться. Витя Цацкин, ее заместитель еще по коммерческому банку, уже давно уехавший,настойчиво ей именно это советовал.
Не послушалась, вернулась. Клюнула на газетную утку о том, что Батькасобирается назначить ее премьер-министром. На новогоднем приеме появилась в красном платье. Королева бала. Со Всенародноизбраннымпо залу под руку прохаживались, о чем-то мило беседовали, друг другу улыбались, даже кокетничали. Тот подозвал Федоровича: «А что, Павел Павлович, если мы ее в Китай отправим?
Чрезвычайно и полномочно». «Нельзя в Китай, — пошутил министр с деланным испугом, — такую красивую женщину туда отправишь — велосипедисты попадают».Назавтра она уже билась в истерике на полу камеры следственного изолятора КГБ. Не могла поверить. Хотя игрались с нею и раньше, еще когда позвали председателем в Госбанк. Ведь позвали как? Сначала наехали, набрали фактуры, прижали к стенке. Потом вдруг распахнули объятия: пригласили «проводить государственную финансовую политику», предложив выбирать: корона или тюрьма. Соблазнилась на корону, испугалась тюрьмы, Месникова не послушалась, забыла (или не знала из-за благополучности судьбы?), что пьесы с таким началом всегда плохо кончаются [110] .
110
Первое обвинение, прозвучавшее в прессе: шпионаж в пользу Израиля, последнее, когда дело совсем развалилось, превышение полномочий — со служебного телефона разговаривала по личным делам. Восемь месяцев в камере, потом, больную, измочаленную, униженную досмотрами мужиков, — под домашний арест. Еще на полгода, пока не исчезла совсем, «ко всеобщему облегчению», так никому ничего и не рассказав. Потом объявилась в Лондоне.
— Давайте так, — сказал Месников, снова переходя на вы. — Вы не горячитесь и ничего не предпринимайте. Я тут кое-что провентилирую.Что я вам обещаю, так это разобраться, в чем здесь дело. И если никто, —он снова поднял вверх указательный палец, — личнов этой истории не заинтересован, я берусь прямо поговорить,после чего вмешаться и все глупости прекратить...
— А если заинтересован лично?
Владимир Михайлович Месников замолчал.
Чем заканчиваются такие вмешательства, он знал. Друг Старобитова, тоже председатель колхоза и тоже дважды Герой Владимир Роликов в каком-то газетном интервью выступил в поддержку Старобитова. Совести, мол, у вас нет, на кого наехали... Через три дня звонит редактору: «Ты извини, я понимаю, чтовы там обо мне подумаете, но нужно дать какое-то опровержение. Мне угрожают самым страшным...»
Чем же таким страшным ему, уже совсем старцу, пригрозили? Следственным изолятором, тюрьмой? Хуже. Ему сказали: «Будешь, гад, жить на одну пенсию».
«Самого страшного» Владимиру Михайловичу не хотелось. Хотя и ссориться с Дудинскасом — тоже. И он сказал прямо:
— Если лично,тогда извини. — Проводив гостя до дверей, Месников тем не менее заверил: — Но еще один путь у нас с вами всегда остается: будем действовать официально.
По тому, с какой плохо скрываемой брезгливостью произнес он последнее слово и как тяжело при этом вздохнул, стало понятным, что действовать официально ему совсем не хочется.
Из Москвы вернулся Игорь Николаевич Катин. Прямо с поезда примчался к Виктору Евгеньевичу — возбужденный и счастливый. Дрожащими от нетерпения пальцами расстегнул замки кейса, достал какую-то бумагу, протянул ее было Дудинскасу, но тут же руку отдернул, выскочил в приемную, попросил Надежду Петровну листок размножить и, только получив несколько копий, одну из них вручил Виктору Евгеньевичу.
Это было все то же сочиненное ими первое письмо в Москву, только переписанное новому адресату. Глянув, кому именно, Виктор Евгеньевич аж зажмурился. Потом посмотрел на Катина. Тот раздувался и пыхтел, как котел, готовый ухнуть.
— Нужно было хоть что-то конкретное попросить, — пояснил Катин, увидев, что Дудинскас читает концовку.
В последнем абзаце излагалась просьба выделить «Голубой магии» шестьсот тысяч долларов — на поддержание изысканий по проекту. Под письмом стояли две подписи: Катин расписался пониже, а выше красовалась вензелями фамилия его кремлевского свояка.
Сумма была подчеркнута авторучкой с черной пастой, этой же ручкой в левом верхнем углу была выведена резолюция:
«Прошу решить!»