Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы
Шрифт:
Я погладила темно-глянцевую кошачью спинку, взяла неожиданную диковину в руки и увидела, что кошка хороша: улыбчивая мордочка, кокетливо подведенные, на манер восточных красавиц, глаза…
Главное – копилка была целой, хотя и пустой. Выходит, что деньги в ней никогда не водились, иначе это наивно-сказочное хранилище сокровищ давно бы разлетелось на обычные глиняные черепки. А какая же сказка живет в осколках?
Но эта сказка была все-таки настоящая – живая, пусть и глиняная. Интересно, чья она? Впрочем, заниматься поисками бывших хозяев копилки не хотелось, и я перенесла кошку через порог своей квартиры: добро пожаловать!
Кошка удобно устроилась в прихожей на полке в плетеной корзине, где над перчатками
И, кажется, за чем-то еще – невидимым, неслышимым, давно позабытым. В сердце свеж'o запело предчувствие – так бывает, когда я сажусь за письменный стол и раскладываю черновики, выбирая: кто или что проявится нынче на белой бумаге, по моему велению покинув нети на сверканиях времени-пространства души?
Такие детские копилки под видом кошек, собак, арбузов, тыкв или виноградных гроздий водились в каждом, наверное, послевоенном русском доме. Монетки собирались трудно: бегали-то мы тогда не по тротуарам, которых почти не было, а по прибитой башмаками придорожной грязи, а в грязи разве что путного найдешь?
И все-таки нам с братом попадались и копейки, и пятаки, а однажды у клуба Павших борцов я даже нашла свернутую в трубочку двадцатипятирублевку. Похвалилась находкой дома и неожиданно получила выговор от матери:
– Одна копилка на уме! Ну, ладно… Давай-ка деньги сюда, скоро нам уголь покупать!
Конечно, денежки не только под ногами отыскивались – и тети, и сестры, и сами родители нет-нет да и бросали в узкую прорезь детских копилок «ненужную» мелочь.
К Новому году копилки заметно тяжелели, и мы радостно встряхивали их, вслушиваясь в разнобойный монетный звон. А когда наступала заветная новогодняя полночь, отец выносил копилки на двор и разбивал их на заледеневшей дорожке возле порога. Нам оставалось только собрать денежки – наши новогодние подарки.
Но однажды из-за бросовой монетки я чудом осталась жива: в Москве, посреди людской толчеи оторвавшись от материнской руки, кинулась через дорогу, наперерез мчащимся машинам, за ярко блестевшим посреди асфальта гривенником. Из-под смертоносных колес меня вырвал молодой парень и вместе с хорошим подзатыльником сдал на руки плачущей маме. Я совсем не испугалась, лишь заметила, что косичка расплелась:
– Мам, ну что ты плачешь, подожди, надо ленту завязать…
Ох, и заплетала мне тогда мама косу – аж до самого Сталинграда! Она припомнила мне все мои ослушания и проделки и обещала никогда, никогда больше не давать мне спуску…
Под стук вагонных колес и паровозные гудки мы с братом гадали, какое страшное наказание ждет меня дома.
Оказалось, не только меня: прямо от порога мама прошла в детскую и, не медля, одну за другой разбила наши копилки о железную грядушку кровати – моей. Монеты сверкающе разлетелись по полу…
– Вы уже взрослые, – жестко сказала она.
И больше ничего не произошло. Может быть, эти мамины слова и явились наказанием, потому что были неправдой? Ведь мне совсем недавно исполнилось всего-навсего девять лет, брату – семь… А может, мама специально велела нам стать взрослыми – действительно, в наказание?
Денежки мы собрали и отдали ей – думали, на уголь, но мама послала нас в дар-горский магазин за белым хлебом и самыми дорогими конфетами «Мишка на Севере».
Скоро Пасха!
За зиму собрана луковая шелуха – целая жестяная банка из-под фабричного повидла. В этой шелухе красили яйца. Если шелухи было много и если подольше ее кипятить, яйца получались красными. Другие цвета мама не признавала, говорила, что красные яйца
на Пасху – это древний обычай. Я теперь думаю: она боялась, чтобы мы всякой синькой да зеленкой не поотравились.Отец выносил по утрам из курятника яйца в лукошке и отдавал мне:
– На вот, не урони!
Яйца содержались до Пасхи в чулане, в деревянном ящике с соломой, а внизу, в подполе, хранились картошка, капуста, морковь. Соленьем и квашеньем тоже занимались, как и потом, после переезда на Дар-гору. Отец держал несколько деревянных кадушек с обручами, запаривал их да затаривал огурцами, помидорами, капустой, яблоками, арбузами – квасились-солились на наше здоровье!
В Пасхальную субботу пекли куличи: мама с тетей ставили тесто, а меня с сестрами подряжали взбивать желтки. Скорее и лучше получалось у Аллочки, и она легко убегала от нас к своим иголкам и ниткам. Зато на мою долю доставалось обмазывать яичным гоголем-моголем и посыпать крашеным сахаром уже готовое печиво. Куличи сладко пахли ванилью, сияли светло поджаристыми теплыми боками, так и хотелось отщипнуть кусочек! Но – нельзя: их еще надо святить в церкви, в Отраде. К этому времени и пасхочка была уже сделана из творога с маслом и изюмом, а яйца – те еще в пятницу покрашены.
Освящать ходила тетя Тося, иногда с дочерьми. Мама не решалась: говорили, что всех, кто ходил в церковь, переписывали и увольняли с работы, а работала мама в хорошем месте – врачом в больнице, а отец – тем более! – был директором ветеринарной лаборатории. Тетя Тося носила в церковь яйца, пасху и три кулича: один – священнику, другой – на подаяние, а с третьим возвращалась назад, прикладывала его к остальным куличам – и те тоже делались освященными. Святили еще и хлеб, и творог, и сало, и конфеты, и варенье, даже вино.
Мама нам с братом вручала по куличику, а один – большой, его в ведре пекли – ставила на стол в зале, обкладывала по кругу яйцами и накрывала на ночь белой материей. Куличики по-прежнему нельзя было есть, ведь Пасха наступала в воскресенье, но мне и самой не хотелось разрушать душистую красоту.
Над моей кроватью в детской на полке стоял маленький радиоприемник, из которого каждое утро звучал сначала гимн, а потом песни: «Нас утро встречает прохладой», «Подмосковные вечера», «Едут, едут по Берлину наши казаки». Особенно мне нравилось про рябинушку, и, когда запевали: «Где-то поезд катится точками огня», я сразу представляла поезд, который скоро, вот пройдет Пасха, повезет нас с братом на Украину, и я снова буду выглядывать вечером из окошка и на каком-нибудь повороте обязательно увижу светящиеся огоньками вагоны… (Да, самой любимой была «Рябинушка», и спустя много лет я узнала, что посвящена песня матери моего приятеля Анатолия Лемякина. Я видела Екатерину Семеновну, в облике которой явственно проглядывали черты юной красавицы. Что ж, песня вполне достойна ее, а она – песни. Стихи сочинил уральский поэт Николай Пилипенко, именно он и будущий супруг красавицы Катеньки Владимир Лемякин ухаживали за ней, и это о них поется в песне: «Справа кудри токаря, слева – кузнеца…». Были и в моей жизни «именные» стихи и песни много-много лет спустя, о чем маленькая бекетовская босомыга, конечно, еще и знать не знала…)
На полку с песенным радиоприемником я однажды и поставила свой кулич – на блюдечко, а вокруг разложила яйца, все сделала так, как учила мама. Не спала, время от времени поднималась и разглядывала в темноте кулич: светится или нет? Ведь его святили! Кулич и вправду чуть посвечивал белой своей шапкой из гоголя-моголя. Однажды он закружился, плавно покачиваясь из стороны в сторону, а яйца, мелодично позванивая красными боками, запорхали в кругу неведомо откуда слетевших лучей… Тут наступило утро. Значит, кулич и вправду святой, коль приснился в праздник! Все девчонки на нашей улице знают, что в праздники снятся вещие сны.