Душа в тротиловом эквиваленте
Шрифт:
Закончив, я встал, подошел к окну, и долго смотрел на уносящиеся назад серой лентой перелески, слегка припорошенные снегом. На мокрые хлопья, тающие на стекле, на тяжелое, сизое от снеговых туч небо, нависшее над нами.
– Вам нехорошо, Юра?
– Да нет, Илья Николаевич, со мною все нормально. Просто чувствую себя как тот страус, думавший спрятать голову в песок и нечаянно заглянувший в катакомбы.
Собеседник коротко хохотнул.
– Да, я слышал этот прелестный анекдот про ваш городской зоопарк еще до исторического материализма, как модно нынче выражаться. И все-таки,
После того, как проводник собрал со стола, я заметил:
– А ведь Вы были правы, профессор. Частично, мои нынешние способности возникли и оттого, что писавшие о многочисленных смертях организовали достаточно длинную цепь перерождений, фактически, загнав в подсознание тысяч людей сказку о ежедневно возрождающемся и умирающем Семецком. Учитель предполагал, что письмо будет получено много позже...
– Ну да, общественное Сознательное таких терминов, как 'понарошку', не воспринимает. А если цепочка перерождений очень, очень длинная, и в промежутках Вы нагрешить просто не успевали, то... Я так понял, что у Вас открылись новые возможности?
– Пожалуй, - криво усмехнулся я, из чистого озорства заставляя стакан с подстаканником растечься бесформенной лужицей стекла и металла. Заплясали робкие язычки пламени. Пахнуло паленой тканью. Илья Николаевич, беззвучно шевеля губами что-то нецензурное, проворно вылил на стол графин воды.
– Теперь главное - ими не воспользоваться!
Салон заволокло паром. Тут же прибежал встревоженный Тимофей. С его помощью мы быстренько навели в салоне порядок, убрали немилосердно воняющую скатерть и выкинули в мусор черную спекшуюся массу, только что бывшую хрустальным стаканом, оправленным в витое серебро.
Захлопывая окно, я обратился к проводнику:
– Будешь подслушивать - спалю.
Тимофей внимательно посмотрел на впечатляющих размеров горелое пятно, и дематериализовался, не произнеся ни слова.
Илья Николаевич долго смотрел на меня, закусив губу, а потом произнес:
– Единственное, что мне осталось сделать, это доставить вас к выбранному Вами вокзалу. Какой предпочитаете, Юрий Михайлович?
– Пожалуй, Финляндский.
– Хорошо, я распоряжусь.
И мы разошлись по купе.
Письмо от Сета Хаккама было не только якорем, активизировавшим память, оно оказалось своего рода спусковым крючком. Добравшись до пятого смыслового слоя, я запустил процесс трансформации, уже непонятно какой по счету.
Было ли больно? Пожалуй, да. Очень и еще немного сверх того, что можно пережить, оставаясь в сознании. Под утро я очнулся, посмотрел на пятна крови, запекшиеся в волосах, на постельном белье и подушке, после чего пошел умываться. Завершив утренний туалет, вышел в салон.
За кофе, попросил Илью Николаевича на всякий случай принести аптечку и, желательно, иголку с ниткой. Ни слова не говоря, он вышел и вернулся с объемистой брезентовой сумкой защитного цвета.
Взяв на кухне поварской нож, я нанес длинный и глубокий разрез на предплечье. Ткани, уступая остро отточенному куску металла, послушно разошлись. Но вот крови не было. Совсем. Рана вспыхнула серебром и затянулась.
Сидящий напротив
рафинированный, бог весть в каком поколении интеллигент, забыл французский, на одном дыхании выдал Малый Петровский Загиб и восхищенно закончил:– Эль-Ихор?!
– Да что хотите, но это только со стороны смотреть интересно!
02 декабря 1952 года.
Вокруг комплекса зданий, сложенных в 1890 году из красного кирпича производства артели братьев Стрелиных, стояло усиленное, тройное кольцо оцепления.
Движение по Арсенальной набережной было перекрыто.
В кабинете бывшего начальника знаменитых на всю страну 'Крестов', вдруг ставшим тесным, работала спешно собранная комиссия. Представители партийных, советских органов, милиции и госбезопасности скрупулезно протоколировали картину происшедшего, оставив все попытки понять, что послужило причиной драмы.
Сам начальник ни участвовать в работе комиссии, ни отвечать на ее вопросы не мог. Он лежал в переполненном тюремном морге, намертво зажав в окостеневшей ладони осколок граненого стакана, и улыбался миру широкой рваной раной, опоясывающей горло. На его лице навсегда застыла причудливая смесь страдания и надежды.
Из непрерывно поступающих докладов вырисовывалась достаточно странная картина. Событие случилось вскоре после полудня. Оставшиеся в живых вспомнили, сначала все как будто впали в странное оцепенение. Некоторые слышали Голос, но никто не помнил слов.
Неожиданно для всех, в больничке сами по себе исцелились безнадежные. Затем, сначала заключенные, а потом и персонал, впали в глубокую задумчивость. Через недолгое время, многие из них твердо решили лишить себя жизни, что и было проделано с переменным успехом тем, что оказывалось под рукой.
В ход было пущено табельное оружие, осколки стекла, ножи, бритвенные лезвия, ложки, карандаши. Особо одаренные умудрялись применять каустическую соду, бензин, снотворное.
Те, кого впоследствии удалось спасти, и кто мог говорить, слабым голосом материли эскулапов, но на вопросы отвечать не отказывались. Заключенный Попков так вообще заявил:
– Зря это вы, ребята. Все одно, руки на себя наложу.
– Почему?!
– Не смогу я жить, граждане. Я со вчера чувствую, как она умирала. Она же любила меня, а я... Каждый ее миг, каждую секундочку чувствую! Я зверем был, она долго умирала... Доктор, у тебя ж скальпель есть! Резани меня, а? Ну сделай милость...
Выжившие после пережитого ужаса тюремщики, тряслись от страха и охотно признавались в мелких прегрешениях, таких, как воровство из продуктовых передач, побои и издевательства.
При более детальном опросе, все выжившие, как один, начинали нести форменную чушь. Получалось, что они вновь и вновь переживают страдания, принесенные ими людям, как свои.
И все, тоже как один, просили смерти. Делайте что угодно, граждане, но прекратите ЭТО!
У молоденького сержанта не выдержали нервы. Благо сумели вовремя скрутить. А то упокоил бы кого парень из жалости, и сам бы пошел по этапу.
Члены комиссии обоснованно предполагали применение каких-то неизвестных боевых психотропных веществ.