Душа в тротиловом эквиваленте
Шрифт:
– Правильно. А теперь представь, что их не стало.
– Как?! Всегда они были и всегда будут, - уверенно ответил вареный в трех щелоках генерал.
– Пока - просто представь, - хладнокровно оборвал его хозяин кабинета.
– Ну, представил, - страдальчески сморщив лицо, что должно было изобразить крайнюю степень скептицизма, ответил Иван Александрович.
– Участковых можно сразу распускать. Следствие, прокуратуру - туда же. Тишь, гладь, спокойствие. Да мы всем министерством нужны не будет. Вообще!
– Правильно мыслишь, но это только одна сторона вопроса. А есть ведь и экономика.
Президиум проблему рассмотрел. Завтра по нашей просьбе в Москву прибудут трое, а в Ленинград - двое Судей. И пойдут гулять по городу. Квартал за кварталом. Пока - больше не имеем, а жаль. Нам бы их в каждый областной центр хотя бы.
– Да какое вы имеете право призывать этих, неведомо откуда взявшихся монстров?!
– посерев лицом, выпалил Серов.
– По городам, где прогулялся Судья, некомплект партийных и советских работников - 80 процентов! Это террор, Лаврентий. Более того, это - геноцид, какого История еще не знала!
– А ты думал что, дорогой? Революция на одной шестой части суши - это как лобио кушать?
– саркастически осведомился Лаврентий Павлович.
Лицо Ивана Александровича, превратилось в подобие алебастровой посмертной маски. Захрипев, он схватился за левую сторону груди, и рухнул на пол. Спешно прибывший дежурный врач констатировал смерть.
– Вот я и говорю, - повторил Лаврентий Павлович.
– Это вам не лобио кушать, ребятки.
.
.
.
.
Острогожск. Вечером того же дня.
– От Солдатского, сам знаешь, какая гора начинается.
– Да, знаю, как не знать. Жуткий, обледенелый подъем, да еще и с левым поворотом.
– Ну вот, еду я, по сторонам поглядываю, и вижу: пацана пурга застигла, а до жилья далековато.
– И что?
– Остановился, подобрал.
– Ну и правильно. Любой бы так. Только подъем там -не притормозишь.
– И я ... так. Что до подъема, так это ерунда. В Солдатском я цепи одел. Но это был - Судья!
– Ну и что? Ты же ведь жив?
– Как видишь, только вот, себя не чую и столько передумал да вспомнил, словами не описать. Все вспомнил. Что помнил, и что не помнил! Злой он был, этот парень, и видно было - устал.
– Что устал, понятно. Что злой, неудивительно. Вот представь, Петр Иванович, заставили тебя день за днем в дерьме ковыряться. Как оно тебе?
– Да никак. Понимаю. Я его на Карла Маркса высадил, где церковь Тихона Задонского.
– Что, сам попросил?
– Ну да, тормози, говорит, раб божий. Прогуляюсь я тут у вас.
– А скажи, коли не секрет, о чем думал?
– А про Аньку, на которой жениться обещал, да так и не собрался. Грех, конечно, но получается, простительный. Хотя стыдно, не без того. Надеялась она сильно.
– Мне, конечно, с Ним не встретиться, не каждому везет, но вот скажи, он спрашивал что? Как оно было-то, вообще?
– А никак. Не спрашивал. Молчал, кривился, в окно смотрел. Думаю, у него это само собой выходит, иначе рехнуться можно, с каждым говорить. Я себя сам тиранил. От Солдатского с полчаса езды, а думал -
жизнь прожил. День за днем, минуту за минутой.– Что, страшно?
– Да нет, тут другое. Привиделось, будто я - не я совсем, а кто-то старый и ко всему безразличный, словно Натан из юрконторы.
– И что?
– Да не перебивай! Я и так собьюсь. Привиделось, что еще бы миг, и я сказал бы себе: 'Исчислен и найден слишком легким'! Убей бог, не представляю, что это значит! Но чувствовал - если что не так - не жить мне.
– Сильно жить хотелось?
– Не поверишь, было безразлично. ''Взвешено, размерено, исчислено'. И не спрашивай, откуда эти слова - не мое это. Я отродясь умными книгами не увлекался.
– Может, стыд чувствовал?
– Да нет, какой уж там стыд. Примерно, как перед врачом на профосмотре.
Механик на секунду помедлил, поморщился и все-таки решил не спрашивать водителя, почему был допущен пережог бензина.
– Да уж, дела... Ты хоть знаешь, что дальше-то было?
– Да откуда? По радио о нашем городке почти не говорят, а слухи, те к вечеру разнесут.
– Ну так слушай, дорогой мой! Горкома, почитай, что и нет. Развалины, как в Сталинграде. Нашлись тут умные головы, объявили охоту на Судью. Потому, поставили пару пулеметных точек на грузовиках, что с авторемзавода взяли. Чтобы, значит, из крупного калибра, да кинжальным огнем.
– И как?!
– И так. Заклинило что-то в мозгах у пулеметчиков. Развернули они стволы. И резанули длинными очередями, да по горкому. Сам знаешь, что такое 14,5 миллиметров.
– Так ить знаю, сам с таким воевал. Владимиров - та же пушка, только маленькая. Три кирпича для нее - не преграда, а так, маскировка. Говорили, что больше трех тысяч килограммометров пуля выдает. Шестьдесят граммов, как-никак. Да скорость - за километр в секунду! Вдумайся: за секунду - километр! Ну, насчет килограммов и метров не знаю, а как он все в зоне видимости крошит - видел!
– Правильно, Петр Иванович говоришь. Только учти, что стенки-то в горкоме всего лишь в два кирпича были. А боекомплекта выдали с избытком, на расплав стволов.
– И что теперь с этими солдатиками, что партию родную на лоскуты порезали?
– А ничего, в лазарет увезли. Не в себе они, болезные.
Сумерки иногда спасают. Особенно тех, кому повезло, и учил их -- Хаккам. Вот и мне ... повезло. Или не совсем. Руку-то все-таки расцарапали. Но не суть. Теперь в меня стрелять -просто несусветная глупость. Эль-Ихор! Или забыли, сукины дети?! Или вам ничего не говорили? Или не поняли?!
Я не стал демонстрировать навыки забытых боевых искусств. Глупости это. Просто все, от Крюкова до Почтовой - дальше просто не видел - превратилось в зону осмысления.
Ну, а дальше было то, что произошло. А я, прихрамывая, двинул в сторону Каменки. Похоже, сегодня придется обойтись без сна.
.
.
.
.
21 декабря 1952 года.
Не дошел я до Каменки. Свалился в снег. Прямо на дороге, лицом вниз. Наверное, сказалось дикое перенапряжение и последний, на грани гаснущего сознания, ментальный удар по населению целого города. Пусть и маленького.