Два апреля

– Поехали, сухопутный краб.

Соломон вздрогнул, вскинул голову:

– Куда?

– Куда-нибудь. Скажем, в аэропорт. Дальше будет видно.

– Ты мне плохого не сделаешь, - сказал Соломон.

– Я сделаю тебе рейс.

Соломон оторопел, поднял руки к лицу:

– А глаза? Что ты болтаешь, Иван! Разве так можно шутить?

Он прижал руки к выпуклым глазным яблокам, и пальцы побелели.

– Тише.
– Овцын приблизился, обнял щуплое тело.
– Возьму тебя вторым штурманом. Все равно капитан стоит вахту с младшим помощником.

– Но не за младшего помощника, - покачал головой Соломон.

– Это зависит от капитана.

– Ты будешь за меня работать на мостике?
– спросил Соломон.

– Если потребуется.

– Чушь, чушь, чушь собачья, - затряс головой Соломон.
– Никто меня не оформит, ты же сам знаешь, зачем лишний раз треплешь мне нервы?..

Когда они уже оделись, из комнаты вышла Марина.

– Можно, я с вами?
– спросила она.

– Тебе же к восьми на работу, - сказал Овцын.

Она обняла его, сказала:

– Не надо так, я люблю тебя.

– Тогда к черту в пекло работу, поехали!
– сказал Овцын.
– Честное слово, оторвись моя голова, не каждый день слышишь такое.

– Некоторые никогда не слышали такого, - тихо сказал Соломон.

– Я и вас люблю, милый Соломон, - сказала Марина.
– Только по-другому.

– Идите вы к бесу!
– выкрикнул Соломон.
– Нужна мне эта любовь по-другому, как...

В ресторане аэропорта он много выпил, говорил о море и плакал. Марина подвинула свой стул, обняла его и шептала ему на ухо неслышные слова. Глухо ревели невидимые самолеты. Овцын смотрел, как Марина нашептывает ласковое на ухо прослезившемуся Соломону. Впервые в жизни он почувствовал ревность. Понимал, что это глупо, но ничего не мог поделать и озлоблялся все больше.

В половине восьмого Овцын сказал:

– Очарование мое, а не пора ли тебе на службу?

Марина вдруг опустила плечи и поникла. Наверное, была уверена, что я сделаю что-нибудь, чтобы ей не идти сегодня на работу, сказал себе Овцын, без жалости глядя на опущенные плечи. Какая же работа после такой ночи? «Дело не столько в ночи, - продолжал он думать, - сколько в событии. Ведь я все понимаю, но почему ожесточаюсь? Почему мутное заливает душу, откуда потребность мучить доверившееся мне существо?»

– Самое время, - сказал он.
– Не дай бог, остановится химический завод, тогда советская женщина недополучит синтетики.

Все чувствующий, все понимающий Соломон разогнулся, вытер глаза салфеткой.

– Это неизбежно?
– сказал он.
– Давай придумаем что-нибудь, чтобы Марине сегодня не работать.

– М-да?
– Овцын закурил, дым попал в глаза, и он - очень, как подумалось, кстати - поморщился.
– Если я возьму тебя на судно, ты и в море будешь говорить подобное ?

– Гад, - сказал Соломон.
– Ты способен ударить собаку.

Овцын промолчал.

– Пойдем, Соломон, - сказала Марина.
– Он выявился.

– Как же мы пойдем?.. Ведь мы вместе...
– Соломон откинулся на спинку стула.
– Да и денег у меня совсем нет.

– У меня есть три рубля. Нам хватит, - сказала Марина и встала.

– Нет, мы не можем...
– пробормотал Соломон.
– Так не делается. Мариночка, вы должны...

– То, что я была должна, я уже заплатила, - произнесла Марина и пошла к выходу.

– Не дури!
– крикнул Овцын вслед. Она не обернулась.

– Иван, сообрази что-нибудь, сделай, - умолял Соломон.
– Она уйдет, ты никогда себе этого не простишь!

– Никуда она не денется, - сказал он Соломону.
– Вот деньги, догони ее и вези домой. Я съезжу на завод и попрошу начальство, чтобы ей записали какой-нибудь отгул.

Начальника лаборатории Овцын ждал в проходной минут двадцать. Наконец вахтер указал ему высокого мужчину лет тридцати на вид, в кепке и прорезиненном дешевом плаще. Овцын отвел его в сторону и, когда они встали рядом поближе к тусклой лампочке, услышал, как вахтер сказал висевшему на барьере сонному пожарнику:

– Видимо, брат.

– Всяко бывает, - отозвался разлепивший глаза пожарник.

Он оглядел начальника лаборатории и поразился, как они похожи. Ростом, складом фигуры и даже слегка чертами лица.

– Я слушаю, -^Л сказал начальник лаборатории.

– Ты можешь сегодня дать отгул Марине?
– спросил Овцын.

Похожий на него человек приоткрыл рот, потом закрыл его, снял

кепку, уставился на клеймо на подкладке.

– Значит, так...
– произнес он, тщательно изучив потертое клеймо фабрики имени Самойловой.

– Вот именно, - сказал Овцын.

– А что ты за человек?
– спросил начальник лаборатории и глубоко, без бекреня надел кепку.

– Соответствующий.

– Видишь ли... Ей не каждый может соответствовать.

– А я и не каждый, - сказал Овцын.

– Это хорошо. Но знай, что если что... Найду и угроблю!

– Ты не обходи вопрос насчет отгула.

– Отгула? Тоже мне нашел вопрос! Пусть придет и оформит отпуск за свой счет. На сколько вам надо суток...

– Тебя бы к нам в контору, - улыбнулся Овцын.

– Я и здесь пригождаюсь, - сказал начальник лаборатории, отстранил рукой Овцына, загораживавшего ему дорогу, и пошел к проходной вертушке.

Когда он вернулся к Соломону, в окне уже проступало сиреневое утро. Марина, выпрямившись, сидела у стола и читала книгу.

– Прости, я привез ее насильно, - сказал Соломон.
– Она не хотела ехать сюда. Хотела пойти на завод.

Овцын положил ладонь на русые волосы, сказал:

– Никуда ты не пойдешь, ты будешь спать на мягкой кровати, сколько захочешь. Длинный в кепке дал тебе отпуск.

– Ты говорил с Николаем... Петровичем?
– сказала она сердитым голосом, но улыбаясь.

– Аллах его знает, как его дразнят, - сказал он: - Мы не знакомились. Он хороший парень, но, кажется, я ему не понравился.

– Да, - сказала Марина.
– Он хороший человек.

Овцын присел на стол, сказал Соломону:

– Поезжай куда хочешь. К двум часам будь в конторе.

– Как же я приду в контору?
– вздохнул Соломон.
– Там же знают. Лисопад меня не возьмет.

– Это моя забота, - сказал Овцын.
– В два часа будь у лифта.