Два апреля

– Баатюшки! Тебя мне бог послал, Иван Андреич, - сказал Лисопад.

– Возможно, - согласился Овцын.

– Пригнали вчера из Тампере последнюю самоходку. Надо отвести ее в Архангельск, чтоб не мозолила глаза целую зиму.

– Ну и отведи ее в Архангельск, - сказал Овцын.
– Я не препятствую.

– Штурманов нет.

– Черт меня сюда занес, - выразился Овцын.- Неужто ты думаешь, что я, два дня назад прилетев с Чукотки, поведу в Архангельск твою паршивую лохань?

– Догадлив ты, капитан, - сказал Лисопад.
– Именно так я и думаю.

– Скажу честно: у меня чувства.

– Ах, чувства...
– закивал Лисопад.
– Памятное дело. Исходя из опыта, заявляю, что разлука укрепляет любовь. Да и разлуки-то всего неделя. О чем говорить? Денег подработаешь - заплачу по полярным ставкам. Когда чувства, карманы пустеют быстро.

– А кто пойдет помощником?
– спросил Овцын.

– Есть у меня один старикашка нетрезвый. Сгодится на крайний случай. Но лучше ты среди своих ребят поищи.

– Уже нашел. Пойдет Двоскин, - произнес он твердо, глядя прямо в глаза Лисопаду.

– С ума сошел! Он же слепой.

– Он плохо видит.

– Нет у меня права его брать, - сказал Листопад. И больше не предлагай. Это же нарушение всех законов, и наших и международных. Кто узнает, с меня шкуру спустят. А если авария?

– До сведения инспекции Ллойда это, пожалуй, не дойдет. Ну, а отечественное начальство всегда простит, - сказал Овцын и улыбнулся, вспомнив праздничное, одухотворенное лицо Соломона, ожидающего в коридоре решения своей судьбы.

– Не имею права, - повторил Лисопад.

– Все мы довольно часто делаем то, на что якобы не имеем права, а потом оказывается, что это хорошо, - сказал Овцын.

– Ты на что-нибудь намекаешь?
– Лисопад глянул на него из-под густо лохматых седых бровей.

– Ни на что не намекаю, - улыбнулся Овцын, сразу припомнивший то, на что можно было бы намекнуть. Но и не из пальца высасываю свои выводы. Короче говоря, без Двоскина я не пойду. У меня отпуск, а я не

добрый дядя.

– нет, милый мой, ты именно добрый дядя!
– в сердцах крикнул Лисопад, ткнул в тетрадь карандашом и сломал его.
– Ты хоть раздумывал о том, что не сможешь оставить его одного на мостике ? А ведь другого помощника не будет.

– Какое тебе до этого дело? Самоходка придет в Архангельск вовремя и в лучшем виде, - пожал Овцын плечами.
– Ты обедал?

– Обедал, - буркнул Лисопад.
– И чего тебе дался этот Двоскин?

– Так надо, - серьезно сказал Овцын.
– Оформляй его, записывай в судовую роль... Потом спустимся в «Маленькую полундру» - со свиданьицем...

Скромный, мало кому известный кабачок без выписки, где буфетчица Тамара, постреливая порочными глазками, наливала коньяк и сухие вина, моряки называли «Маленькая полундра». Туда заходили с маленькими деньгами, пили понемножку, только для просветления души, и если случались там какие-нибудь неприятности, то маленькие. Потому и назвали кабачок «Маленькая полундра».

Через полчаса они пили коньяк в «Маленькой полундре», и Соломон, обалдевший от жданного и в то же время невероятного счастья, после каждого глотка снова чокался с Лисопадом, говорил о том, как будет разбиваться в лепешку на работе, и угощал шоколадными конфетами худосочную Тамару. Всего навидавшаяся буфетчица не удивлялась, благодарила и, когда Соломон отворачивался, клала конфеты обратно в вазу.

Попрощавшись с Лисопадом, они пешком пошли к набережной, где стояла новенькая и слишком даже изящная для своего названия самоходная баржа.

– А как же ты теперь с Мариной?
– вспомнил вдруг Соломон.

– Разлука укрепляет любовь, - повторил Овцын слова Лисопада и улыбнулся.

– Но она берет отпуск?

– На неделю.

– Как неудачно получается!
– сказал Соломон.

Он все еще не догадался, что Овцын согласился на этот рейс ради него, что нет для него ничего такого интересного в том, чтобы перегнать в Архангельск самоходную баржу, и не слишком ему нужны деньги, которые он за это получит.

– Все очень удачно, - сказал Овцын и потрепал заросший загривок Соломона. Высокая радость Соломона передалась и ему. А это ведь самое прекрасное в жизни, думал он, оставить одну радость, приобрести другую и знать, что первая ждет тебя. Все очень удачно, сказал он себе, все прекрасно, так редко бывает.

– Послушай, Иван! Ведь можно взять ее с собой.
– Соломон остановился и стал трясти его за локоть.
– Ты будешь первым олухом на свете, если этого не сделаешь.

– Не сделаю, - сказал Овцын.

– Почему?

– Ни к чему этот салат. Не уважаю.

– Принципы имеешь, - вздохнул Соломон, отпустил его локоть и побрел дальше.

Потом, уже в свеженькой, пахнущей нагретой краской каюте, он продолжил:

– Иметь принципы - это роскошь, не каждому доступная. Когда твердо знаешь, что справишься со всеми обстоятельствами жизни, что нет такой силы, которая собьет тебя, свихнет с пути, тогда можно завести себе принципы. Заводи принципы, поступай в соответствии с ними и чванься...

– А может, наоборот?
– спросил Овцын.
– Может быть, принципы помогают человеку справиться с обстоятельствами жизни?

– Ерунда, - печально сказал Соломон.
– Какой же принцип поможет мне плавать? Нет такого принципа. А извернулся, нашел блат - вот я и на судне.

Он нежно погладил бронзовый обод иллюминаторного стекла.

– В очках ты прилично видишь?
– спросил Овцы.

Соломон покачал головой.

– Не очень. Я и цвета не различаю. Весь мир как черно-белое кино. Но ты не беспокойся, Иван. Я всю работу по судну буду делать. Ты только будешь стоять в крахмальном воротничке на мостике - и никаких других забот...
– Вдруг он осекся, переменился в лице. Помолчав, он тихо произнес: - Дурак я цельносваренный... Еще и Марину советовал взять... Скажи честно, ты из-за меня на этот рейс согласился?

– Чушь, - сказал Овцын.
– Чего это тебе и голову взбрело? Давай заниматься судном. Завтра надо выйти. Тянуть незачем.

Назавтра, с первой разводкой мостов, в неподсильной человеку прекрасности ясной петербургской ночи, оглушенные безумной гармонией прощания, черной невской воды - бегущей, уходящей и нескончаемой, -колдовства огней, выхватывающих из тьмы драгоценное, возвышенные соитием красоты и силы созданного человеком мира, управляя частью этого мира, они ушли в рейс. С плеском падали тросы. На набережной, там, где повисли между пушками старинные цепи, недвижимо стояла Марина. Что творилось в ее душе, кто знает? Могла ли она верить в реальность всего случившегося?

Когда они вернулись, - через десять дней, а не через неделю, потому что пришлось пережидать шторм и Беломорском порту, - полы в Соломоновой квартире сверкали, оконные стекла были вымыты, и посуда стояла не в платяном шкафу, а в симпатичном буфетике. Довольное порядком жизни солнце свободно лилось сквозь мытые окна и сверкало на дверцах этого симпатичного буфетика.

– Позвольте...
– удивился Соломон.

– Не позволю, - сказала Марина и поцеловала его в щеку.
– Это подарок.